Рассказики...и тоже написанные не нами

[transformator]

Кьяра, хороший рассказ, и впрямь заставляет задуматься.... +1

[Alder]

Неплохой рассказик в жанре киберпанка
Аpтем Пpохоpов АКА Sly2m - Чип и Дейл

Ну почему, когда играешь, и только-только начинает получаться хорошо, например свой собственный рекорд побил или новый уровень открыл, а записаться не успел - обязательно кто-то тут же начинает тебя отвлекать? Вызов пришел в самый неподходящий момент, некоторое время Чип не обращал на него внимания, потом все-таки глянул на цвет. Блин, красный. Придется отвечать.

- Ну?

- Что ну? Это я. Давай подгребай, нарисовалась срочная работенка.

Когда Дейл говорит вот так вот уменьшительно - "работенка", это обычно означает одно из двух.

Либо плевое дело, минут на сорок, либо загруз по полной, на пару суток. А главное, поначалу ни за что не определить, как получится на этот раз. И первый, и второй вариант всегда сперва кажутся не сложными. Но только начнешь ковыряться...

- Жду тебя на входе через полтора часа. Я сейчас далеко, раньше добраться не успею. Подожди меня там, приеду, посвящу в подробности.

- К черту подробности, назови хотя бы цифру!

- Тридцать две тысячи семьсот шестьдесят восемь. Каждому.

- Ого! Нет, теперь давай подробности. Интересно, кто собирается выложить такую кругленькую сумму, и главное за что? Опять, небось, в какое-то пекло придется лезть?

<остальное по ссылке>

[tuft]

Вакс П.А.

Ночная велороллерская

       Нормальные люди ночью с пятницы на субботу спят. Нормальные люди неделю живут в режиме работа-дом и ждут субботы, чтобы отдохнуть.
       А ты живешь в ритме дом-дом. Ну, работаешь ты тут. А ты всю неделю ждешь вечера пятницы, когда в полночь от мамы Бэтмена, как обычно, стартует ночная велороллерская.
       Тогда в радостном возбуждении начинаешь готовиться: чистить велосипед, подтягивать ремешки шлема, укладывать в подрамную сумку запасную камеру и ключи, крепить на руль фонарь и компьютер, накачивать шины.
       Ты игнорируешь домашних, которые подначивают: у тебя велобутылка и велокомпьютер, велошлем и велоштаны. У тебя вело-всё. Даже велопамперсы. "А велодевушек у тебя там нет?" Потом ноют: "Ты на всю ночь? Или вернешься часика в два?" - "Маленькая, а что, если на всю?" - "Маленькие не любят засыпать в одиночестве. Маленькие будут ждать и не спать". - "А пусть маленькие спят. Им это полезно. А большим полезно на велосипеде кататься..."
       И ты уже мыслями там, на ночных киевских улицах, несешься вниз по спускам, крутишь педали на подъемах, тяжело дышишь и чувствуешь себя совершенно счастливым.
       Ребята сидят на каменных ступенях Майдана, шутят, курят, пьют колу и пиво. Подходят к велосипедам, с интересом разглядывают новые "примочки" и "штучки". Оказывается, парни могут так же взахлеб обсуждать свои велосипедные прибамбасы, как девчонки - модные тряпки. Даже на полном ходу могут, сам слышал...
       - Я купил новый передний фонарь.
       - У тебя же есть один?
       - А два лучше.
       - Это у тебя кто? А, "Гэри Фишер". Хорошая марка. Рама позволяет апгрэйдить...
       - Чего-чего?
       - Ничего, - снисходительно, - потом поймешь.
       Роллеры не спеша натягивают свои ролики, перешучиваются.
       - Смотри, - с гордостью показывает один другому, - видишь, какие царапины? Это я грохнулся на спуске.
       - Молодец. Не зря, значит, бабло на защиту потратил.
       - А то!
       - Только ты все время падаешь. Может, хватит?
       - А мне так интереснее! - смеется.
       Рядом велосипедист курит и показывает шрам на ноге:
       - Это я на в позапрошлую покатушку навернулся, помнишь?
       Ты слушаешь и думаешь, что эта игрушка, в сущности, просто железяка, стала дорога тебе как символ преодоления расстояний. И в большой степени - себя.
       Под веселые выкрики полсотни ночных энтузиастов катят по улицам и тротуарам. Проехали Европейскую площадь по трясучему булыжнику, устремились вверх, в парк. На узком деревянном настиле "Моста влюбленных" компания прижалась к перилам, кричат шутливо: "Сдаемся!" Потом через Мариинский парк. Прохожих в начале первого на улицах, как ни странно, много. Они останавливаются с изумленными улыбками, вспыхивают фотокамерами, свистят вслед и кричат "Вау!", "Куда едем?" Некоторые автомобилисты братски сигналят: "Та, та, та-та-та, та-та-тата - тата!!!"
       "Бумц-бумц", - звучит ритмичная музыка у кого-то в рюкзаке. Едущие рядом игриво подпрыгивают на передних колесах и дурашливо смеются. Впереди вся ночь, на рассвете костер у озера, купание и поджареные на пламени сосиски.
       А пока ты мчишь - вроде в строю, в массе братьев по разуму, - но чувствуешь себя индивидуальностью.
       На полную голову ненормальной.


Просто приятные воспоминания и ожидание новых не менее приятных моментов

[tuft]

С конкурса БД-8. Он только начался. Желаю автору победы.

Май Алекс

Капсулы

 На пути в пещеру кольнуло правое сердце, и Шору пришлось остановиться, перевести дыхание.  Каждый день,  два месяца подряд, Шор спешил с работы, потому что... О, Шор доверял своей Ру, но самка - есть самка, да и не получалось быстро привыкнуть к новому чувству давящей ответственности. Душа устаревшей капсулы, которая досталась ему в свое время, не позволяла переживать полный спектр эмоций, но ответственность он уже ощущал. Шор знал, что второй шанс для них, как и для многих других, не представится никогда. Таков закон.  Всё - в их двенадцати - на двоих, руках... или ногах, в зависимости от используемой функции.
 Глубокий вдох. Хорошо, не больно, можно ползти дальше.
 Фиолетовое Це наполовину скрылось за горизонтом. В реке, которая протекала вдоль дороги, резвились большие черные жуки. Он шел и думал о том,  какие новости поджидают его сегодня. Осталось каких-то полгода! Капсула закончит развитие, и у них, наконец-то, родится малыш. Он думал о соседской паре, которая не сумела сберечь капсулу, и Совет, проанализировав возможные последствия, отказал им в праве на рождение потомка. Им очень не повезло. Ррааззз! И все потеряно, кроме очень-очень-очень печально-долгого бездетного существования.
 Поднялся ветер, в красные треугольные ноздри Шора ворвался тонкий аромат цветущих цоз.
 Пещера. Он буквально влетел в нее. Ру дремала на сухих листьях. Пульсирующий контроль-пульт находился рядом с ней. Почти постоянная мысль о том, что они не справятся, усилилась, облекаясь в густую тревожную ауру.
 - Ру! - прокричал он. - Ру! Проснись! Ты снова уснула!
 Она зашевелилась, ее перламутровые чешуйки - шшшшиич- шшшшиич-шшшшиич приятно затрещали.

 - Ру!!
 - Что? - Ру окончательно проснулась и невинно моргала четырьмя красивыми глазками. - Ой, прости, я снова заснула. Прости!
 - Как он? - От волнения Шора трясло, а изо рта вылетал едкий желтый пар.
 - Все хорошо, - сказала она, посмотрев на пульт. - Пока я дремала, там прошло всего несколько недель. Успокойся.
 Чтобы Шор окончательно пришел в себя, Ру пощекотала ему хвостиком подбородок.
 Они сидели возле пещеры в свете черной Ны, и мечтали о том, каким будет их малыш.
 - Я следую почти всем инструкциям, - сказала Ру. - Не забывай, что и на мне лежит часть твоей ответственности. Не волнуйся.
 - Постараюсь, - ответил ей Шор, - но я не могу допустить... Ошибка соседей беспокоит...
 - Такого с нами никогда не случится. Не вспоминай о них. Да, сегодня ко мне приходила Зу. Она сказала, что через пять лет подойдет их очередь, и они получат свою капсулу. Я так за нее рада!

 - Я не знаю, что такое радость, - ответил он. - Ты и твоя капсула - много моложе меня. Тебе повезло.
 - А как повезет нашему маленькому! - обрадовалась Ру. - Он будет много лучше нас. Знаешь, Зу сказала, что капсул не хватает. Скоро соберется внеочередной Совет. Они внесут какие-то корректировки. Что это значит?
 - Это значит, что тебе надо будет внимательнее следить за капсулой. Мы не знаем  решения, которое примет Совет. Если ситуация действительно серьезная, то возможен массовый забор капсул.  Может,  это скажется на нашей капсуле? Как? 
    Ны медленно двигалась по небу. Под её тенью Шор и Ру проговорили до самого утра.
  С тех пор, каждую ночь они садились на порог пещеры и говорили до первых светло-фиолетовых лучей Це. И Ру никогда не выпускала пульт из рук.
 
 Через три месяца произошло несчастье. Капсула чуть не разрушилась. Ру не заметила важных изменений, которые произошли в питомнике. Не поняла сразу, что капсуле стало плохо, из-за чего произошел конфликт, а потом и еще один. Несколько дней подряд из её глаз лились желто-оранжевые слезы. Шор готовился признать поражение. Индикатор на пульте  пугал цифрами, но красную черту, после которой капсула признавалась негодной, стрелка так и не перешагнула. Да, можно было созвать Совет, но мало кто мог надеяться на его положительное решение. Строгие Старейшины были тверды, как камни, и всегда беспристрастно следовали закону. Они не могли позволить нарушить гармонию бытия из-за одной бракованной капсулы. К их счастью,  Ру сумела восстановить ход развития, согласно инструкции, после чего индикатор  вернулся в нормальное положение.
 
 Много дней Шору снились одинаковые сны. В них он и Ру снова и снова проходили процедуру получения пульта с инструкцией.
  Странный, возбужденный Хранитель, проводит их в большую пещеру, где в серебристом тумане, за черной тканью, мерцали миллиарды звездочек.

 - Эта занавеса, - говорил Хранитель, откидывая ткань, - легкий обман зрения, намек на бесконечность. Капсулы данного периода очень качественные. При условии хорошего наблюдения, но это зависит от вас. Берегите её, но помните о грани, которую лучше не переходить, как бы вам не хотелось. Она должна быть жизнеспособной, закаленной. Кажется, они начали догадываться о нашем существовании. Но основная легенда для них, разработанная предками, пусть плохо, но все еще работает. Скажу по секрету - ресурс почти выработан. Вы - из последних. Максимум через десять лет Главный Жрец проведет обряд полного обновления. Цикл начнется сначала. Мы ускорили время внутри системы. Сами знаете, какая напряженка с этими капсулами. Мы увеличили температуру, чтобы ускорить созревание. Удлинили шкалу индикатора. Есть вопросы?

 - Скажите, - грустно произнесла Ру, - почему у нас так сложно устроен процесс рождения?
 - Ну... - Хранитель развел четыре руки в стороны. - Думаю, даже Главный Жрец не знает ответа. Так идет испокон веков! Еще вопросы...

 - Что происходит с бракованными капсулами?
 - Вы хотели сказать с их духом?
 - Да.
 - Они отправляются на переработку. Субстанция проходит очищение прежнего опыта...
 Сны Шора обрывались, когда красный мох на стенах пещеры, начинал пронзительно кричать, оповещая о приходе нового дня. Шор никогда не успевал их досмотреть.

 Жуки из реки, которая протекала рядом с дорогой, улетали. По традиции все выползли из пещер, чтобы их проводить.
 - Через четыре дня мы забираем дух капсулы, - сказала Ру. - Пришло время. У нас будет не лучший ребенок, ты понимаешь это?
 - Но  и не худший, - ответил Шор. - Главное, что он у нас будет.
 
 Кривоглазый дед Валентин лежал под тонким тюремным одеялом. Во сне он был далеко, в родном брянском краю, где мальчишкой бегал босиком по ромашковой поляне. Ветреная республика Коми ночами исчезала из реальности. Лагерь строго режима, куда Валентин попал после очередного убийства, сменялся на картинки из детства. Молодой Валька хохотал и плакал в тех снах, но они были такими счастливыми. Он часто проклинал Бога за то, что в один из дней, давно, его жизнь круто изменилась. И побежала, спотыкаясь, под бесконечную горку. Ему снился отец в белой рубахе.
 Из темноты к нему подкрался человек, который схватил Валентина за горло, и задушил, утихомиривая рвущийся острый кадык грубой, словно пластмассовой ладонью.  Дед только и сумел, что дернуться пару раз.
 - Вот и ответил за все, сволочь паршивая, - прошипел человек.
 Ру и Шор проснулись, вскочили от резкого крика мха, но это был другой крик. Звук, раненой цей вылетал из индикатора. Красная стрелка на нем словно пыталась вырваться из корпуса.
 Шор изменил цвет - превратился из серого в синего. Ру испуганно попятилась к выходу.

 - Ты его не уберегла, - прорычал он. - Стой...
 Он успел схватить её за брюшко возле выхода, и повалить на песок.
 - Шор! - кричала она. - Не надо!! Я не виновата!!!
 Он уже не слышал её воплей. Ответственность. Не сумели. Только это. И еще Шор понял, что в полученной его родителями капсуле было много гнева. "Так вот, что такое гнев...", - думал он, вгрызаясь в упругое горло Ру.
 
 Далеко-далеко, Хиии почувствовала себя неуютно. Она плавала на поверхности зеленой воды, но резко пошла ко дну... У нее не было пульта, да и зачем он, когда Хиии видела все внутренним взором. Её капсула погибла. Она знала, что капсулу зовут Ру. Рождение ребенка Хиии, без души, не состоится. Никогда.
 Реакция мгновенно пронзила другие миры. Ломались надежды и ожидания. Импульс иссяк. Круг замкнулся в лагере строгого режима, который располагался в холодной и ветреной республике Коми.       
 

[tuft]

Юрий Погуляй

Держись, Брат!

      -Расскажи мне о Ледяных Вратах... - неожиданно попросил Демьян.
       -Ледяные Врата, брат... - я мечтательно улыбнулся. - Эти голубоватые колоссы средь зелени окрестных полей. Они действительно изо льда! Смертельно холодные и величественные клыки зимы, оставшиеся в теле непокоренного лета. И они не тают! Представь себе, я даже костер рядом разводил, головней в них тыкал. Впустую... Да...
       Я видел, что мой товарищ живо представляет себе эту картину. Проклятье, почему ему не дано увидеть всю её красоту?!
       -Небо было голубое, да? - хрипло, с надеждой спросил он.
       -Нет! Оно было синим! Ослепительно синим, брат! Боги, как же прекрасен этот Мир... А еще я видел Золотую Дубраву. Ту самую, брат! Золотые дубы с изумрудными листьями! На рассвете, когда первые лучи солнца падают на землю, умереть хочется от восторга. Великолепное место!
       -А люди? Люди? Как они? - он закашлялся. Кашель долго драл его горло, но, отдышавшись, мой друг повторил:
       -Как они?
       -Ты в порядке? - мое сердце защемила почти материнская забота. Он очень плохо выглядел... Хуже, чем обычно.
       -Держусь, пока что...
       -Главное - не сдавайся! Понимаешь? Не сдавайся, брат! Мир - прекрасен!
       -Расскажи про людей...
       -Хорошо, брат. Помнишь, я говорил тебе про город, выросший на холмах к северу отсюда?
       -Да... Лучезарный... - его лицо просветлело. Он помнил...
       -Я был в нем проездом, когда ехал к тебе. На Центральной площади, напротив Жемчужного Дворца они воздвигли памятник. На огромном пьедестале стоит молодой мужчина и протягивает небу агатовый шар. А вокруг море цветов, брат. Действительно - море. Памятник утопает в них... Когда я проходил мимо, у подножья стояли жених и невеста, они благодарили Мученика за дарованное им счастье.
       -Ну, положим, я тут ни при чем, - смущенно улыбнулся он.
       -Нет, брат. Во всех чудесах мира только твоя заслуга, - покачал головой я.
       Он лишь пожал плечами.
       -Я серьезно... - мне показалось, что он не поверил этим словам.
       Демьян тяжело вздохнул и уперся лбом в матовую поверхность сжимаемого им шара:
       -Знаешь, во мне нет такого чувства. Мне кажется, что все совсем не так, как ты говоришь... Что у меня не хватает сил сделать этот мир лучше. Я стараюсь... - он закашлялся и сплюнул на землю. - Боюсь, что тщетно...
       -Послушай, ты не должен пускать в сердце сомнения, - воскликнул я. - Шар почувствует это и... Боги, я даже боюсь представить, КАК он отреагирует.
       -Я не могу больше... - прошептал Демьян.
       -Ты хранитель Шара! Ты столько сделал, брат. Люди уже два века не вспоминают о войнах! Ты же помнишь, как ужасны поля сражений? Тебе ли не знать об этом?
       -Да, войн быть не должно, - согласился он. - Но не будь войн, мы не нашли бы Шар!
       -И эта земля никогда бы не познала счастья, да... Ты помнишь прежнего хранителя? Полуистлевший, одержимый местью мертвец... То были черные времена, Демьян. Никто из нас не смог бы изменить их так, как это сделал ты...
       -Я не справляюсь. Мне кажется, что Шар обладает собственной силой. Он пожирает мою душу... Мне очень тяжело!
       -Держись, брат, - как больно дались мне эти слова. Я же вижу, что он совсем сдал. Но предложить его заменить... Я боюсь. Боюсь, что не справлюсь, боюсь остаться один в этой пещере и годами сжимать в руках проклятый Шар. Боюсь и презираю себя за то, что Демьян провел здесь уже две сотни лет... Я же чувствую, что он хочет попросить меня взять эту ношу. Хочет, но боится... Отказа? Или того, что я не справлюсь? Или... Я не хочу знать, чего он боится... Лишь бы не попросил!
       -Обидно... Ты так рассказываешь о чудесах, что я сотворил. А мне их никогда не увидеть... Знаешь, порой мне хочется выползти отсюда и вместе с Шаром броситься вниз. Но у меня не хватает сил даже руки разжать. Я прикован к нему... Я не могу его выпустить! Боги, как бы я хотел увидеть Светлые Заводи, прогуляться по улицам Лучезарного, постоять рядом с Ледяными Вратами... Я больше не могу, Клаус... Я боюсь, что начну разрушать всё, что создал.
       -Держись, брат... - почти прошептал я. - Ты был самым достойным из нашего отряда. Только ты мог взять его в руки.
       -Я был ранен, - горько напомнил он. - Мне выжгло глаза! У меня не было иного выбора. Слепцы никому не нужны!
       Я промолчал. Я не хотел об этом говорить. В моей душе ворочалось чудовище под названием страх. Страх того, что он все-таки попросит...
       -Все изменится... - проговорил я, холодея от своих слов. В этот миг я действительно знал, что все изменится...
       -Я больше не могу...
       -Держись, брат! Я скоро вернусь! Я что-нибудь придумаю, только держись!
       -Хорошо, Клаус... Я постараюсь. Слушай, а почему ребята давно не заходят? Я беспокоюсь...
       -Не знаю... Я тоже давно их не видел, - я направился к выходу из пещеры, давя разбухающую в душе боль и ненависть к себе. Я обманул его... Я вернулся только через шесть лет...
       
       Сейчас, стоя у входа в пещеру, я ненавижу себя еще больше. Шесть лет срок большой, но что он значит по сравнению с веками? Миг... Шесть лет... Демьян... Я ведь просто бросил тебя. Испугался... А теперь стою у входа и боюсь сделать первый шаг. Если честно - третий день не могу заставить себя войти в пещеру. Стою часами у зева и вглядываюсь в его черноту, а потом возвращаюсь назад в лагерь. Мне страшно... Боже, как же мне страшно! Я боюсь увидеть тебя, друг. Боюсь, что совесть ледяными когтями схватит меня за горло, и я не смогу сказать тебе ничего из того, что хотел. Мы никогда не любили предателей. Никогда... И тут им стал я...
       Многое изменилось за это время, брат. Дик Стрела, оказывается, десять лет назад погиб в бою со сборщиками податей. Женя, Грыг и Захар были повешены каким-то князьком за разбой.
       А Старый Петер покончил с собой, не выдержав груза прожитых лет. Из того отряда, наткнувшегося двести лет назад на Шар, в живых остался только я. И ты...
       -Милорд! - раздалось за моей спиной вежливое покашливание, напоминая, что уже пять лет минуло с того дня, когда мир вновь познакомился с войной...
       -Ну? - не оборачиваясь, буркнул я своему адъютанту.
       -Северных Пределов больше нет...
       У меня защипало глаза, и я жестом отослал его прочь. Как я себя ненавижу...
       -Милорд, - вновь окликнул меня он. - В поселениях волнения. Суточный рацион пришлось сократить еще вдвое. Второй легион поднял мятеж...
       -Час от часу не легче...
       Мятеж... Я ждал его... Провианта не хватает. Сотни тысяч беженцев со всех краев земли стекаются к этим горам. Голод, болезни... Еще пара месяцев и всё исчезнет, а они поднимают мятеж. Глупцы...
       Пять лет назад пустота стала пожирать мир, и я единственный знал, в чем причина... Но пытался делать вид, будто и не догадываюсь. Я боялся. Мне казалось, что проще умереть, чем избрать судьбу Демьяна. Но...
       Времена меняются.
       Когда мы зарубили предыдущего хранителя и поняли, что наделали, Демьян сам попросил провести его к Шару. Он стал новым хранителем. Он сделал свой выбор. Такие решения легко не даются... Пожертвовать своей жизнью ради неизвестности?
       Сомнения... В тот день они царили в каждом из нас, но только Демьян сумел их побороть. Теперь же мир моего друга пожирает пустота.
       Три года назад в ней исчезли Ледяные Врата. А год спустя Лучезарный сожгли беженцы... Чудеса Демьяна гибли, а я никак не мог решиться. Не мог... Ненависть к себе жгла меня настоящим огнем. Почему? Потому что наш отряд был Демьяну как семья. Лишь благодаря его привязанности каждый из нас давно перевалил за рубеж в две сотни лет. А в благодарность я предал своего друга! Мир исчезал в пустоте, а смерть ко мне не шла. Демьян... Ты все еще ждешь меня? Я все еще брат тебе? Проклятье...
       Я живо представил себе одинокую фигуру друга, сидящую у Шара и жадно ловящую любой звук, в надежде, что это пришел его единственный оставшийся в живых товарищ. В течение шести лет... Без перерыва! Твою мать...
       -Войскам отступать в горы. В бой не вступать, - отдал приказ я. Не знаю, как выкрутятся командиры моих легионов. Это уже не моя забота...
       -Есть, милорд...
       Я обернулся ему вослед и долго глядел на далекий горизонт, который еще не пожрала пустота. Я стоял и всей душой впитывал свежесть горного воздуха, голубизну спокойного неба и тепло нагретых солнцем камней. Мне будет этого не хватать...
       Резко выдохнув, я вошел в пещеру. Пришел мой черед. Я в долгу перед миром. Впрочем, чихать мне на него! Демьян, как я перед тобой виноват, брат... Простишь ли ты меня? Я знаю, ты еще жив. Я чувствую это! Но простишь ли ты? Прости меня... Мой страх оказался сильнее нашей дружбы!
       Знакомые своды давили на меня словно гигантская, презрительная длань Богов, решивших раздавить смертного. Раньше я бывал здесь по два раза в год... Раньше...
       -Клаус, это ты? - раздался слабый, преисполненный надеждой и отчаяньем голос Демьяна.
       Сердце рванула острая боль. Он ждет меня. Он все еще ждет меня! Какая же я тварь. Прости, брат!
       -Клаус?
       Глубоко вздохнув, я протянул руку к Шару.
       -Клаус? - лицо Демьяна встревожено обратилось на меня, и я уставился в его выжженные глазницы.
       Положив руку на Шар, я с трудом оторвал ладони друга от шершавой поверхности его проклятья.
       -Прости меня, брат, - глухо проговорил я, стараясь не разрыдаться. Как же мне сейчас плохо... - Прости, что пришел так поздно.
       -Клаус?! Ты чего делаешь? - он попытался схватить Шар, но я оттолкнул друга и вцепился в кровавый камень. Как же Демьян ослаб... Обтянутый кожей скелет...
       Мир пошатнулся, и я, не выпуская Шара из рук, рухнул на пол.
       Я видел пустоту. Она замерла у границы с чудесным сосновым бором. Солнечные лучи играли на золотой коре деревьев свою последнюю сонату, легкий ветер гулял меж ветвей и раскачивал нежные, изумрудные иголки. Пустоте оставалось сделать лишь один шаг...
       Но она отступила.
       Мою душу переполнил восторг. Дикое счастье победителя. Подстегнутая этим стена поползла прочь еще быстрее. Завороженный, я глядел, как из ничего возникают холмы и заброшенные деревни, леса и пустые города...
       Когда я увидел выросшие из пустоты Ледяные Врата - то заплакал как младенец. От счастья... И от горя...
       Демьян, ты же все это время ничего не видел! Даже в Шаре ты был слеп! Проклятье!
       -Клаус, брат, - я почувствовал у себя на плече руку друга. Голос Демьяна взволновано дрожал, - Клаус... ты все-таки вернулся... Клаус... - он сглотнул, - я... Я вижу тебя, брат! Боги, я вновь вижу!
       -Прости меня, - прошептал я. На моих глазах Демьян наполнялся силой. Мой друг в изумлении оглядывал свое тело и улыбался. Он - улыбался.
       Счастье ворвалось в мое сердце, и небеса разверзлись, проливая на землю дождь из слез. Слез радости...
       -Расскажи мне про Ледяные Врата, брат, - неожиданно попросил меня он.
       -Ледяные Врата? - я улыбнулся. - Иди на север, и ты их увидишь...
    -Я вернусь, Клаус, - вдруг проговорил Демьян. - Я вернусь, чтобы сменить тебя... Вот только посмотрю на мир, хорошо?
       -Хорошо...
    Мой друг неуверенно улыбнулся и сделал шаг к выходу.
    -Иди уж, - подбодрил его я.
    -Держись, брат! - уходя, сказал он мне.

    И я держусь...

[tuft]

Ещё один конкурсный рассказ. Понравилось. Правда, это больше похоже на пролог к чему-то большему и есть пара кривоватостей, но в целом здорово очень!

Leabharcham

Ведьма

      Как ни посмотри, сказка получалась унылой и трагичной. Принцесса была похищена и спрятана в глухом лесу. На ее поиски отрядили рыцарей, жениха - по малолетству принцессы - не искали. Прошло полгода, рыцари если и возвращались, то с пустыми руками. По их рассказам, в лесу свой собственный голос - и тот вырывался испуганной белкой, а чтобы разобрать чужую речь, приходилось смотреть на собеседника, не отрываясь. Деревья успевали задержать исчезновение и приход другого дня, и в лесу постоянно стоял свет смешения двух суток. К тому же, размеры этой чащи были таковы, что, даже если пустить королевскую гвардию цепью, расставив людей на расстоянии дюжины шагов друг от друга, то и тогда поиски одного человека могли растянуться на годы.
      За все это время единственным известием о королевской дочери был ультиматум, присланный через месяц после похищения. Он обязывал короля вернуть свободу чужеземному колдуну (оскорбившему его величество отказом выполнить высочайшую волю), вернуть коварно захваченные земли на востоке и заплатить совершенно немыслимый выкуп. Мать заливалась слезами и была готова на любые уступки, отец мрачнел, но, страшась уронить свое королевское достоинство, тут же приказал четвертовать колдуна и развеять его прах по ветру. Это явилось роковой ошибкой. Отпрыски колдуна горели благородным гневом: по последним пунктам они еще могли бы поторговаться, но смириться с подлым убийством отца - нет. И собрались все пятеро - трое сыновей и две дочери, оставившие волшбу ради замужества, - и при уханье совы и треске пламени в лампе решили не уродовать принцессу, не выдавать замуж за прокаженного и не отдавать на съедение дракону. Нежная и стройная сестра Айке предложила:
      - Оставим все, как есть.
      - Что желаешь ты сделать с ней? - удивились братья, а добродушная Брайне, носившая тогда под сердцем шестого сына, пояснила мысль младшей сестры:
      - Пусть девочка живет в заточении, стареет без людей, без семьи, без богатства, ест ровно столько, чтоб не умереть с голоду и одевается так, чтоб не замерзнуть в холодную ночь. А отец пусть не ведает, жива она или мертва. Пусть хотя бы сердце его не успокоится, раз уж гонор остался при нем.
      - Девочка сойдет с ума, - пробормотал младший.
      - На все воля неба.
      Дети убитого чародея разъехались по своим делам, а принцесса обратилась к одиночеству. Король, конечно, страдал, много лет по стране рыскали следопыты, и находились даже самозванки. Но ведь дочь была у него не одна, другие дети подрастали, и вставали перед ним государственные проблемы - как поделить королевство, что дать в приданое, как излечить болезни королевы, и заключать ли мир с непочтительными герцогами. Дела появлялись во множестве и отвлекали короля от дум о потерянной дочери, пока он и вовсе не забыл о ней.
      А годы шли. Принцесса в одиночестве встретила девичество, и никто не объяснял ей, как обращаться с подаренной молодостью. Она научилась стирать, мыла голову яйцами птиц, живших под потолком темницы, среди слабых стеблей травы, куда она взбиралась, худая и ловкая, полная врожденного достоинства. Ела она то, что могла достать из-за решетки окна (там стояли заросли орешника и ежевики), и то, что каким-то образом проникало в коморку: сухари, сыр, спаржа. Ручей увлажнял камни у северной стены, вдали от очага; мох там был всегда свежий, а воздух сырой и плотный. Вода была столь холодна, что от нее не только зубы ломило, но стыла душа принцессы, и смирялся ее юношеский пыл. А однажды, в каком-то исступлении, снизошедшем на нее, она сломала шею мелкому зверьку, позарившемуся на ее скудный стол. Принцессе стало очень горько, какие-то светлые полосы воспоминаний коснулись ее лица, как мягкий шелк, и она заплакала. Отпустив локти судорожно сжатых рук, она освежевала зверя и поджарила его на тлеющем огне, который так трепетал с самого начала заключения. Больше не испытывая брезгливости, она приняла жизнь такой, как она есть.
      Хорошенькая девушка со временем менялась. Начала стареть понемногу - ведь вокруг не сновали сонмы слуг, почтительно оберегающих красот и покой госпожи. По ночам ее пугали звери - как разнообразны были их голоса и повадки, но все они выходили из укрытий, чтобы насытиться, не ведая о благородстве и разуме, что ютятся за стенами человеческих жилищ, и приносили сюда лишь алчбу и голод. Даже пенье птиц казалось хором за упокой души. Как раз в тот день, когда принцесса нашла у себя не просто волос, а прядку седых волос, к ней пришел оборотень. Он был сероглаз, с выразительным и хитрым лицом, с шуршащим, как песок, голосом. Он сказал, что давно знает ее и почти любит - так, как можно любить поющий голос в ночи, и одинокие шаги, и случайный блеск волос, и строгий бледный профиль, и эту позу - сложив руки на коленях, принцесса глядела в небо, долго, часами, с одним выражением: у меня что-то забрали. Если она не знает, как выйти на волю, то он подскажет - вон там, вверху, щель, он ее расширит, вот так, ты узкая, пролезешь. У меня когда-то были жена и дети, но они мертвы, а ты никогда не была замужем, ты еще крепкая и сможешь родить ребенка, у нас будет семья. Да что ты так смотришь, думаешь, я заставлю тебя заманивать купцов или есть мертвечину? Я обычно ем просто животных, а дома у меня очаг намного ярче твоего. Прости, я сбиваюсь, я уже давно не говорил по-человечьи, и облик этот - редкий случай. Но если ты будешь моей женой, я постараюсь пореже приходить волком, и только днем. Сейчас я уйду, подумай.
      Может быть, ее насторожил этот голос, самый человеческий за унылые годы, но сожженный постигшим оборотня горем. Возможно, ей не верилось, что кто-то может полюбить немолодую принцессу без титула и талантов. Так же вполне вероятно, она не поверила оборотню, решив, что он пришел по ее душу, пожрать такую близкую глупую добычу. К тому же, она могла полюбить свою однотонную жизнь. Просто любить ощущение жизни, чувствовать пляску солнца на коже и холод сумрака, смотреть на жутковатую прелесть переменчивого леса, искать себя в небе, раскалывать орехи. Верить что кто-то, там, за решеткой, небезразличен к ней, не думать, что этот кто-то может легко разорвать ее зубами. Когда он возвратился, она отрицательно покачала головой - нет, лесному браку не бывать. Оборотень ушел сразу, не отговаривая ее, не спеша и не медля. Больше принцесса не видела ничего человеческого. Ее длинные волосы становились еще длиннее, ногти были крепки и белы, как у кошки - настоящая лесная колдунья. Голос впитал птичьи трели и шипение змей, и, когда она говорила с деревьями или пела, нем отдавалось все, взятое у леса за эти годы. Принцесса ни разу не видела себя полностью, только лицо в ручье, в изломанной поверхности воды - измученное лицо, и решила, что от ее молодости скоро останется лишь походка. Сказка кончалась грустно.
      Проснувшись однажды утром, она почувствовала, как в ней что-то разлилось, ревело в жилах и вспарывало кожу. Слепило ей глаза ярче встающего солнца. Она закричала - прорвалась злость. С рождения принцесса была бесценным сосудом, куда вливалась нежнейшая нежность родителей и любовь нянь, она наполнялась ею, как соком - чудесный бутон. Взрослея, она носила ее в себе, будто бабочку на ладони, и во снах видела, как по сосуду расползаются трещины, и это нежность, ненужная, безнадежная, капает без толку на ее пустые дни без людей. Принцесса разъярилась и полезла наверх, к трещине в стене - сидеть эдаким фарфоровым болванчиком и ждать освободителя она более не желала. Она не боялась зверей, чувствуя, что когти ее остры, а злость как у тысячи чертей, и прежде, чем ее загрызут, она сама неоднократно вцепится в глотку. Не боялась ни потеряться, ни умереть, так как давно чувствовала себя мертвой. Щель оказалась узковата, она едва протиснулась. Сколько ей было лет? Двадцать пять, сорок пять, тридцать? Тогда сровнялось десять. Прыгать было высоко, даже опасно, и она осторожно сползла туда, где уже цвели маки и краснели ягоды на кустах.
      Не надеясь найти людей, она была наравне с ними, имея возможность хотя бы умереть по-своему - не сидя за решеткой, не смердя от того, что животные-падальщики не могут войти в клетку. Ее узкие загрубевшие ступни впервые притронулись к земле. Она упала на колени и завыла, потом засмеялась своей выходке - одичавшая, странная, по-звериному красивая, потом взяла в ладонь конец длинной косы, и смотрела, как в медной глади волос среди бронзового отблеска сполохами колется серебро. Ее темные дымные глаза - облако ночное - чуть сузились, она уже мечтала о другом, в ней уже поднимались ведьминские чары, звенела сила, ранее дарившая ей терпение, а теперь - уверенность в себе. Ели бы ее сейчас увидал сероглазый оборотень, решивший, что игра не стоит свеч, то понял бы - лучшей подруги ему не сыскать ни под землей, ни в будущем. Она легко могла стать волчицей, рысью, лисицей или ловчим соколом, и горлицей могла бы, но труднее (на это требовалось иное колдовство - серых, зеленых, цветочных глаз).
      Она заметила совсем рядом с собой ворона. Тягучий взгляд выдавал в нем непростую птицу. Ей ли не знать этих тварей, прилетавших ее подразнить, свести ее к их животному состоянию. Ее рука обратилась в ловчую сеть и пленила птицу, не ведая, что они оба поймали друг друга. Ворон вскрикнул и затрепыхался, но ему сдавили горло. Ее догадка подтвердилась - смоляные перья тут же стали жечь линии жизни на ладонях.
      - Молви, кто ты есть? Обещай служить мне, или прежде, чем свернуть шею, я еще пощиплю тебя. Имя!
      Мучимый ворон сердился, но все же прохрипел:
      - Ирвин.
      - Ирвин - это кто?
      - Сын колдуна Хальдра, убитого твоим отцом.
      - Ну, раз ты сведущ, тогда скажи, кто и зачем меня похитил?
      - Дай клятву и ты. Не души меня. - У принцессы были железные руки, - Ведь ничего не узнаешь!
      - Хорошо. Клянусь студеным солнцем, живущим в каждом сердце, любовной мелодией в крови, даром сердца, ставшего солнцем.
      - Еще. Я не знаю ее.
      - А еще твоим потрохом. Говори, Ирвин!
      - Украли тебя дети заточенного колдуна, чтоб король вернул им отца. Я был там же.
      - Не тот ли колдун, который отказал моему отцу погадать на будущее, сказав, что это подобает бабке-ворчунье?
      Глаза ворона недобро блеснули.
      - Да.
      - И ты - его осиротевший сын?
      - Я уже сказал об этом.
      - Намекнул. Итак, Ирвин, обещай быть мне помощником, пока я сама не скажу: свободен!
      - Клянусь тем пеплом в твоем сердце, который ты каждый день пересыпаешь по ночам. Снами о большой черной реке, где лишь только осока, а вдали лодка, а позади - терем без окон...
      - Довольно. Откуда ты знаешь сны мои?
      - Я ведь колдун. И мое дело было следить за тобой.
      - Надзиратель?
      - Не теперь. Мои родичи забыли о тебе три года тому. Я возвращался из любопытства: сны твои похожи на смерть моей матери.
      - Как мне позвать тебя при необходимости?
      - Начерти изображение ворона, выложи в нем мое имя рунами и пронзи стрелой из рябинового лука. А теперь отпусти меня, пока я не возненавидел тебя.
      - Лети, ешь свою падаль. Но имя и сердце оставь мне. - Она сняла руки с блестящего горла и спросила напоследок, - Почему твои родичи забыли обо мне?
      - Молодость мы забрали. Да и дети у тебя вряд ли будут.
      Ворон вырвался из ослабевшей руки, и, как камень в колодец, бросился в небо.
      - Ирвин, Ирвин, хорошая птичка! - донесся его иронический возглас.
      - Дурачье.
      Принцесса осталась одна. "Старуха? Ну да, старуха. Зато старость - только моя". Она так устала, хотелось спать и есть сразу - парного молока, какой-нибудь вареной пищи и тепла. Ложе из листьев ей надоело, но до поры она согласна была жить зверем. Вокруг был лес. Она решила влезть на дерево, в развилку, и привязать запястье, чтоб не упасть во сне. Сон сморил ее, трава казалось сладкой и пахла благовониями. Все ее желания перемешались, и она уснула. Ее ногти белыми стрелами вонзились в траву. Дома ее уже не помнили. Королева умерла, у короля было много внуков. Все были счастливы. Где-то кружил ворон. За раненым оборотнем в черные травы пробирался рыцарь. Ему мешали латы, а сероглазый был ловок. Кто-то из них должен был умереть в этот день.
       
      - Никогда не знаешь, что пожнешь, если семя пришло из чужих рук. Выходили ведьму незнаючи! - Брайне собрала младшему сыну узел и проводила юношу до околицы. Тому шел девятнадцатый год. В том, что он исправно донесет вести до ее братьев, она не сомневалась. Вернувшись в светелку, женщина выплеснула из блюдца воду, - Младшему надо начистить перья. Пусть решит, для того ли он прячет уши на голове, чтобы слышать только ветер!

[tuft]

Ещё конкурсный рассказ. Хоть и рассказ-диалог, я в восторге

Антон Георгиевич

Обойма

    Продолговатые, блестящие бирюльки легко могли ввести в заблуждение какого-нибудь сурового охотника из затерянного племени бассейна Амазонки, однако всякий "образованный" человек легко бы узнал их, а, узнав, ни на миг не усомнился бы в предназначении. Порох, свинец и латунь - дивное сочетание, изобретенное высшими приматами сравнительно недавно, уже показало свою эффективность в решении разного рода споров, как глобальных, так сугубо бытовых и даже глубоко личных.
      Пять новеньких патронов девятимиллиметрового калибра один за другим загонялись в обойму. Когда снаряженный магазин с характерным щелчком вошел в рукоятку пистолета, свет померк и патроны оказались в темноте. Клацнул флажок предохранителя.
      - Ни черта не видно! - проворчал тот, что лежал предпоследним.
      Остальные промолчали, поскольку ни черта не видно было всегда.
      Нижний поежился:
      - Пружина в бок впилась. Ой, как жмет, хорошо еще, что обойма не полная.
      - Это да! - хором отозвались остальные, а самый верхний, радостно заявил:
      - А я, когда заряжали углядел, что глушителя нет. Погремим!
      - Чё там видно, Пит? - спросил у Верхнего патрон с царапиной на гильзе, лежащий вторым.
      - В кобуре висим, - помолчав, ответил тот, хотя, разумеется, ничего не видел. - Едем куда-то, потряхивает.
      - Как считаете, господа, долго еще? - вежливо спросили из середины.
      - Не, - отозвался Царапанный, - Не долго. Я это дело нутром чую. Стрелок молодой, мандражирует, значится скоро уже. Слышите, как сердечко стучит?
      - Хоть бы не по мишеням, - вздохнул Пит. - По бутылкам и то лучше. Летишь так со свистом и прямо ей в центр - Аарх! И брызги стеклянные по сторонам - бзынь! А ты дальше летишь, так уже, подустав самую малость только. Можно далеко улететь.
      - Угу! - угрюмо буркнул предпоследний Ворчун. - А потом остываешь в дереве. Вот уж радость! Нет, что ни говори, а работать надо по родному. На то и сделаны.
      Все примолкли, переваривая услышанное.
      - С утра пасмурно было, - Пит похоже просто не мог молчать в компании. - А когда заряжали, вроде солнышко проглянуло.
      - На солнышке оно метче, - добродушно согласился Нижний. - Если, конечно, с правильной стороны. Да и веселее.
      - Лишь бы человек попался хороший, - осклабился Ворчун, но никто не засмеялся.
      Шутка была избитая и повторялась почти каждую обойму.
      Царапанный как самый старший решил поддержать разговор:
      - Да кто спорит? Не велик секрет, что по тушке-то оно куда лучше вылетать. Пускай даже и не попадешь, но хоть свистнешь над ухом. А если уж попал - так и вовсе благодать. Тут тебе приключений... Ежели со смещенкой, то еще и по тушке погуляешь, а коли так, тоже не беда. Сейчас, почитай, каждый раз к трупнюку носят.
      - К кому? - хмыкнул Последний.
      - Ну к ентому. Как его. Пакалото... Палатого... Паталогоанатому, во! Там и вынут щипчиками, и вымоют. Еще и в ваночке железной поваляешься, а коли повезет - так еще и не один, а в компании, можно за полет потрепаться. А бывает, что и потом еще таскают. Сравнивают с коллегами по рубцам на боках.
      - Это ты о чем? - спросил молодой Пит.
      - Ну, вот если тебя в тушку вгонят, а через день меня в другую, - так рубцы от ствола у нас будут почитай одинаковыми. Сравнят их и скажут, что мы с тобой кореша и из одного ствола вышли, вот.
      - А нафиг им?
      - Ну, - Царапанный пожал гильзой, - Может хобби такое. На память, может, или там для коллекции. Бывает, и из живых достают.
      Глубокомысленно помолчали. Однако, скоро вновь стало скучно.
      - На войне раздолье, - мечтательно потянулся последний. - Вот это пир для нашего брата. И часто, и помногу.
      - Только без толку в большинстве, - занудел Ворчун, - Стрелки настоящие совсем перевелись, не то что в былые времена. Не дай бог в автомат попасть! Точно всех в белый свет пошлет. А не люблю я этого, чтоб зазря летать. Это вон Питу хорошо в молоко уходить, он еще молодой, не видел ничего, вроде экскурсии.
      - Да, - Пит ухмыльнулся, - Хорошо так поутру да над лесочком...
      - Однако же, на войне оно веселей, - заметил Последний, но Ворчун не согласился:
      - Мне на гражданке лучше. Тут что ни полет, то тушка. Редко мажут. Я еще помню, когда нашего брата в ствол шомполом заталкивали. Исключительные были времена: чуть что - дуель. Примиренье невозможно, бах-бах. С двадцати шагов, у черной речки. Романтика! Чинно, благородно - одно удовольствие!
      - Эх, вот особенно обидно, - вспомнил вдруг Пит. - Когда с близи или вовсе в упор. - И не полетел даже, а уже хрясь и весь внутри. Был стрелок, стал тушкой.
      - Верно, верно! - поддержали остальные. Самострельщиков никто не любил.
      - Вот помню в сорок первом... - вновь завел свою шарманку Ворчун. - Загнали меня с приятелями в ленту одного хорошего немецкого пулемета, дык из наших тогда ни один не промазал. Тушки, правда, все больше вялые попадались, и малоподвижные, да еще и построенные вдоль стены. Казалось бы: оно и неплохо, а все одно - не люблю, когда навылет и лбом об кирпич.
      Патроны примолкли. Подобные массовые мероприятия стрелков считались ими неспортивными, лишенными индивидуальности, а значит и не стоящими обсуждения.
      - А вот мне всегда гильзу жалко, - вдруг заявил Последний. - Как-то горько с ней расставаться. Вроде сроднился уже, и на тебе. Вжик, и нету.
      - Я тут в коробке рядом с охотничьими лежал, - оживился Пит. - Так они мне такое порассказали, помереть можно. Мол, скоро нас совсем не будут вместе для дела держать. Мол, отвыкнут нас в тушки пулять, а только все больше по картонкам. А потом - говорят - вообще делать не станут. Вот умора, а?
      Патроны весело завозились.
      - Пропарили, охотнички. - Категорично заявил Ворчун. - Завидно им, что не по делу пристроены, вот и чудят. Уж сколько лет прошло, а ни дня без доброго полета не обходилось. Вот, помню, в восемнадцатом годе, вылетаю как-то я из обреза...
      - Простите, господа, что перебиваю, - вдруг подал голос, молчавший до этого Средний. - Но, капсюлем клянусь, высшее наслаждение - это снайпер. Уж поверьте мне, любезнейшие, когда ты точнехонько лежишь в стволе, и только колышет тебя чуть, и сам можешь цель внимательно рассмотреть... А потом вдруг всё замрет на миг, аж вздрогнешь от восторга, и полетел... Интеллигентная работа, опять же встречи с интересными людьми. Я вам не рассказывал, как я в шестьдесят третьем познакомился с одним президентом?
      - Тысячу раз рассказывал! - хором загалдели все.
      - Или вот, совсем недавно, свел меня случай с одним солидным колумбийским бизнесменом... Что? Тоже рассказывал? Ну, как хотите.
      - Я может и не сильно породистый, - ехидно заметил Последний, - Университетских не кончали, да только я еще в тысяча восемьсот шестьдесят пятом тоже, было дело, с одним президентом близко сошелся. Очень культурно все получилось, в театре. И с Царской особой в восемнадцатом годе - лично имел удовольствие свести знакомство. А еще смешной случай был: голову мне на крест пропилили, и ядом натерли, да засунули в браунинг, это все в том же восемнадцатом году. Так, помнится, с каким то вождем тесно пообщался, только не совсем удачно; отрава то вся спеклась от жару, да и попал плохо.
      - Ой, какие мы все важные! - заискрился сарказмом Царапаный. - Это ничего, мужики, что я к вам боком лежу?
      Патроны негромко засмеялись.
      - А мне все больше богема попадается, - сокрушенно вздохнул Ворчун. - Как с поэтов началось, так и прет теперь - то музыкантишка в очочках, то журналисты... Эх.
      - А бронежилеты - это свинство! - вдруг с горечью сказал Пит. - Ну, обидно бывает до жути, вроде и попал, а без толку.
      - Свинство! - поддержал Царапанный. - Форменное. Никакой логики, весь смысл пропадает. И зачем они их цепляют? Все просто и понятно, есть стрелки, есть тушки. Ну, если не хочешь ты цель убивать, - так не стреляй! Зачем на неё броню вешать? Безобразие. Я даже начинаю иногда думать, что цель не больно то хочет, чтобы в нее попали. Просто в голове не укладывается! Они бы еще на картонные мишени бронежилеты надевали.
      Патроны закручинились.
      - А давайте нашу? - вдруг предложил Ворчун и, немного фальшивя, запел:
      - Вот пуля пролетела и ага...
      - Вот пуля пролетела и ага! - хором грянули патроны, - Вот пуля пролетела и...
      Пистолет тряхнуло. Щелкнул предохранитель.
      - Ага! - восторженно пискнул Пит и заерзал от волнения. - Пора!
      Затвор резко подался назад, сочно клацнув взведенным бойком, затем вырвал счастливчика-Пита из обоймы и дослал его в патронник. Выбрасыватель своим зацепом заскочил в кольцевую проточку патрона, готовый избавить пистолет от потенциально пустой гильзы. Адская машинка была готова к работе.
      Оставшиеся в обойме завопили:
      - Чего там, чего?
      - Чего видно?
      - Куда летим?
      - Да погодите вы, - отмахнулся Пит, - Щас все рассмотрю, все расскажу.
      - Если успеешь, - проворчал предпоследний Зануда.
      - Да! Мужики, знатная гулянка намечается! Народу-у-у... Ща начнется! - завопил счастливчик.
      Царапанный важно кивнул:
      - Счастливо тебе попасть, Пит. До следующей встречи.
      - Чао! - ответил Первый.
      - Пока, - нетерпеливо сказали все.
      Бах!
      - Пошел, красавчик, - Царапанный, заняв его место в патроннике, плохо видел из-за дыма. - Нормально ушел, не заклинило. Ладненько, до встречи. Штоб вам попасть, мужики.
      Бах!
      - Удачи! - крикнули оставшиеся вдогонку.
      Пистолет внезапно замер.
      - Господа, - спокойно произнес средний. - Смею вас поздравить, стреляем с упора.
      - Да проваливай быстрее! - нетерпеливо матюгнулся Ворчун. - Развел тут... Понимаешь!
      Бах!
      - Повезло интеллигенту проклятому! - теперь Ворчун кое-как видел поле боя, и заметил, что Средний скрылся из виду в правой глазнице человека в буром камуфляже. - Прямо в верхнюю часть тушки угодил. "Снайпер" гребаный! Чтоб так каждому, так нет же...
      - И тебе повезет, - примирительно сказал Последний, которому заметно полегчало.
      - Ладно. До следующей встречи.
      - Бывай. Увидимся.
      Бах!
      - Последний остался один. Он почти уже ничего не видел из-за дыма, но слышал, как смачно хлопают соседние стволы, провожая в лихой полет его многочисленных коллег. Он не знал, каким калибром суждено ему будет вновь возродиться после этого выстрела, и в какую обойму он попадет. Сейчас был важен только долгожданный полет, очищающий, горячий и единственно важный в бесконечности существования маленьких духов смерти.
      Бах!

[tuft]

Просто бесподобнейший рассказ

Антон Георгиевич

Падай!

      Сразу после Эпохи Потрясений сделалось невероятно скучно.
      Отгремело все, чему положено было греметь, пронеслось ураганом смуты, осело прахом и стихло. Щиты и шлемы были повешены на медные гвозди, напоминая оттуда потомкам своих хозяев о былой доблести воинственных пращуров. Даже единственный Дракон, живший неподалеку от Города на вершине собственной скалы, казался жителям не более чем занятной достопримечательностью родного края. Немногочисленные странники приезжали посмотреть на скалу Дракона, а если им очень везло, то видели и самого Дракона, когда тот выползал из пещеры и неспешно топал вниз по склону, чтобы традиционно сожрать пару овец, или корову. Насытившись, Дракон, лениво полз обратно, чтобы забиться в самый темный угол пещеры на любимую кучу золота, хорошенько зевнуть, и уснуть еще на полгода. Стоимость потраченного Драконом скота возмещалась хозяевам из городской казны, пополняемой в свою очередь за счет привлекаемых Драконом туристов.
      Изредка наезжали старые сумасшедшие рыцари, но, проведав, что Дракон вовсе не тиранит окрестных жителей, не крадет симпатичных юных девиц и даже не особо грозен, с тоски напивались местным ячменным элем и уезжали искать приключений дальше на север, где по слухам еще можно было отыскать настоящих горных оборотней и подмостовных троллей.
      ***
      Огненно рыжий менестрель явился в Город чуть ближе к осени, когда уже начал вызревать чёрный тёрн. Снял комнатенку на окраине и вскоре стал завсегдатаем всех кабаков и таверн. Менестрель таскал за спиной гитару, но никто не слышал, чтобы он на ней играл; гордо носил на поясе длинный палаш, но никто не видел, чтобы он когда-нибудь вынимал клинок из ножен. Зато менестрель отчаянно рубился в карты, заразительно хохотал, ловко пил и шутил столь искрометно, что едва не подпаливал своими остротами занавески. Быстро став другом всякому, кто хотел славной компании, и братом каждому, кто желал дармовой выпивки, он обрел круг более-менее надежных почитателей. И, наконец, заключил пари.
      - Дракон! - весело крикнул он однажды. - Что ваш Дракон, господа? Не более чем пережиток и, простите за грубость, парадокс. Старая толстая ящерица! Здоровенный и бестолковый кусок мяса. Он не сильный, не могучий, не грозный, а просто очень большой! Даже цыпленок, вымахай он размером с дом, покажется чудовищем! Пусть будут мне звезды свидетелями, я не поленюсь подняться на скалу и сказать Ему это прямо в морду.
      Присутствующие возликовали, предвкушая потеху.
      - Иди! Иди! Принеси из пещеры золото! - пьяно орали приятели менестреля, - Хоть одну монету! Спорим, струсишь?
      Под веселый смех для пари потянулись руки. Рыжий черт лишь скалил зубы, но заключать рисковую сделку не спешил.
      - К чему мне драконье золото? - вновь заговорил он, когда собутыльники поутихли. - Я не рыцарь, чтобы драться и не вор, чтобы красть. Напротив! Я сам готов оставить Дракону в подарок кое-что интересное.
      Погрузив рыжие усы в кубок с благоухающим грогом, хитроумный менестрель ненадолго замолк, наслаждаясь напитком и наблюдая прищуренными глазками, как искажаются хищным любопытством лица приятелей.
      - Я оставлю ему идею, - закончил он, допив. - Одну любопытную идею. Дракон сам докажет, что я у него был, беседовал и сделал подарок.
      Хмель шумел в головах, безрассудная удаль пульсировала в жилах, и вновь вскинулись руки. Пари! Спорю! Пари...
      ***
      Из-под зеленого капюшона кудри менестреля выбивались золотыми всполохами костра, ветер старался согнать человека со скалы, но отчаянный авантюрист оказался куда упрямей ветра. Он уверенно продвигался к пещере и вскоре достиг ее.
      - Эгей! - позвал он, осторожно вступая в логово ящера. - Дракон! Эй!
      Пещера оказалась удивительно невелика, и хозяин быстро нашелся.
      Очень крупный дракон, свернувшись калачиком, сладко посапывал в уголке, подмяв под себя приличную кучу из золотых монет, слитков, самородков и сплющенных кубков. Если бы не золото, пожалуй, сероватый, чуть отдающий зеленью, Дракон мог показаться непримечательной кучей компоста.
      - Эй! Ку-ка-ре-ку-у! - еще раз позвал менестрель, подошел ближе, потыкал Дракона носком сапога в толстую ляжку и заключил: - Спит. Вот и ходи после этого в гости.
      С досадой оглядевшись, храбрец подобрал с пола дюжину укатившихся из кучи монет и направился к выходу. Как ни странно, он морщился, будто от зубной боли, и просиял, лишь, когда на всю пещеру раздалось будничное:
      - Стоять.
      Рыжий авантюрист замер на месте и медленно обернулся.
      - Гостем назвался, а воруешь, - проворчал Дракон, даже не взглянув на менестреля. - Не красиво.
      - Так я же в долг! - завопил побледневший пройдоха, наблюдая, как шипастый хвост Дракона слегка приподнялся над полом. - За тем и приходил. В карты давеча проигрался, дай, думаю, займу. Отыграюсь вечером, верну, думаю, вдвое. А Вы, уважаемый, спать изволили. Так что же мне пустым назад возвращаться? Ни мне, ни Вам пользы никакой.
      По пещере пополз тяжелый вздох состоятельной рептилии:
      - Тридцать седьмой, - сказал Дракон. - Никакой фантазии. "Я отдам!", "Я верну!", "Карты, нарды, шахматы".
      - Но, я...
      - Вали отсюда, - буркнул Дракон и опустил хвост. - Все, что взял, положи обратно. Да не в кучу! Олух! Разбросай, как было.
      Потоптавшись для порядка у выхода, Рыжий менестрель уверенно вернулся к Дракону и вежливо покашлял.
      - Ну что еще? - сварливо отозвался исполин. - В долг не даю, даже под проценты - дело принципа. Проваливай!
      - Да, я, собственно... - замялся менестрель. - Вопрос у меня. Маленький.
      И, поскольку, Дракон молчал, храбрый авантюрист осмелился продолжать:
      - Вот, Вы, уважаемый, когда на охоту выбираетесь, все больше пешком. Извините, пожалуйста, однако, мы премного в недоумении бываем, отчего вдруг такой замечательный...
      Здесь менестрель запнулся, не сумев подобрать слова, ибо кем именно замечательным является Дракон, он не придумал, однако закончил:
      - Отчего Вы не изволите летать?
      - С чего это мне вдруг летать? - сердито удивился Дракон.
      Тонкие губы менестреля расплылись в злобной усмешке:
      - Как же? Насколько всем известно, Ваши многоуважаемые соплеменники летают, и при этом с большим мастерством. А Вы никогда не демонстрировали столь высокого искусства.
      - Ерунда какая, - зевнул ящер. - Отродясь не слыхивал, чтобы драконы летали. Придумают тоже. Что я тебе, ворона?
      - Что, Вы! - всполошился менестрель. - Зачем же ворона! Но, однако, крылья то у Вас есть. Может, Вы просто не пробовали?
      Здесь огромная туша древнего ящера вздрогнула. Спустя примерно четверть часа, Дракон встал на лапы; глаза исполина мягко светились темно-синим огнем. Он повернул длинную шею сначала влево, затем вправо, потрепетал махонькими крылышками, подозрительно уставился на рыжего менестреля, и признался:
      - Может, и не пробовал. Как-то не приходилось. То есть, ты хочешь сказать, что остальные драконы вовсю летают, а я тут...
      - Ну, - умело смутился рыжий дьявол, - Не хотел Вас огорчать, но, в некоторой степени, если можно так сказать, по большей части.
      - А ну двигай отсюда! - рассерженно прорычал Дракон, показав зубы. - Глупости болтаешь.
      Однако, не успел менестрель сделать и десятка шагов от пещеры, как позади него раздался тяжелый топот.
      - Погоди, - фыркнул хозяин скалы, высовывая наружу голову. - А как оно вообще? Как это летать?
      - Не знаю, - отозвался через плечо менестрель. - У меня нет крыльев.
      - А птицы?
      - Птицы умеют, - послушно согласился рыжий бес.
      - Но ведь их кто-то учит.
      - Птицы выталкивают своих птенцов из гнезда, и те сразу научиваются летать. Ну, или падаю.
      - А если падают? - в голосе Дракона звенело туго натянутое любопытство.
      - Ну, тогда опять. Наверх и вниз. И пока не научатся.
      - Вот как. - задумался Дракон. - Я всегда это подозревал. Надо же. Экая глупость. Летать!
      Затем они расстались, менестрель вернулся в город, а Дракон на кучу золота.
      ***
      Привычка подолгу спать брала свое, и Дракон медленно погружался в теплый сумрак покоя, однако некое щемящее чувство не давало гигантскому телу расслабиться. С трудом задремав, он никак не мог погрузиться в знакомые приятные грёзы. Под толстой шкурой немилосердно свербело что-то не похожее ни на голод, ни на злость. Дракон ворочался, оглашая закопченные своды пещеры фырканьем и стонами.
      Наконец, отбросив попытки уснуть, он поднялся и проковылял на коротеньких лапах к выходу; вдохнул холодный ночной воздух и замер, задрав голову вверх. Медленно в его сознании рождались одно за другим воспоминания о длинных прекрасных сновидениях, которым Дракон предпочитал свое унылое бодрствование. И там, в этих снах, звезды были куда ближе, и облака скользили вокруг аппетитными овечками, и громовые тяжелые тучи манили к себе, словно старшие братья. Воспоминания таяли, Дракон пытался догнать их, но от этого отрывочные образы лишь еще быстрее растворялись в черном небе. Так, он в глубокой задумчивости просидел до утра.
      - По крайней мере, - заявил Дракон восходящему солнцу, - Можно попробовать.
      Воровато оглядевшись по сторонам, древний ящер приблизился к уступу скалы, поерзал, и растопырил крылышки. Затем он тщательно закрыл глаза, посидел немного, хорошенько вздохнул. И неуверенно шагнул за край.
      Лишь короткое мгновение он трепетал в воздухе. Затем, словно набитый картофелем мешок, Дракон рухнул вниз, стукнулся об острый выступ скалы, и кубарем покатился по склону. Грохот, пыль! Ударяясь об очередной камень Властелин Скалы позорно взвизгивал и дымился.
      Грузно шмякнувшись в рощу у подножия, Дракон некоторое время размышлял о своем самочувствии. Аккуратно пошевелив всеми конечностями, он с удовольствием признал себя живым и попытался подняться. Резкая боль в боку заставила Дракона жалобно заскулить. "Пожалуй, - решил он. - Мне следует немного полежать. Совсем немного."
      Боль постепенно утихла и уже к полудню Дракон, соскучившись по своей уютной куче золота, постанывая и покряхтывая, полез домой. Толстое брюхо и неловкие лапы здорово замедляли подъем, но помятый ящер упрямо полз вверх. Ближе к вечеру, с хриплым одышечным стоном он перевалился через край уступа и только тут позволил себе передышку. Добредя до драгоценной "постели", Дракон с великим наслаждением рухнул на золото и немедленно уснул. Он так устал, что даже не заметил раздосадованного рыжего гостя, который с пустым мешком прятался за валунами у входа в пещеру.
      - Живучая тварь! - процедил менестрель сквозь зубы. - С такой высоты навернулся, и хоть бы что ему. А, впрочем, подождем.
      Утром следующего дня, когда редкие кучевые облачка только-только подернулись стыдливым пурпуром утренней зорьки, Дракон проснулся. Живо припомнив события минувшего дня, гигант горестно застонал. "Это же надо быть таким недальновидным дураком! - ругал он себя. - Чтобы вот так, за здорово живешь, добровольно сорваться с горы и позорно грохнуться. Ребячество! Нет, нет, это, право, ни на что не похоже. Какой стыд, какая глупость. Конечно, я поддался порыву, но все же, безобразие". Прихрамывая, Дракон вылез наружу, подобрался к краю скалы и сел там. Спустя пару часов, внимательно изучив следы своего минувшего паденья, он заключил:
      - Так дело не пойдет. Нужно прыгать. Может быть, даже с разбегу. Как следует оттолкнуться, и... Как то так.
      ***
      Уже вторую неделю рыжего менестреля поили во всех кабаках Города бесплатно. Он не только выиграл заключенное пари, но и стал новой легендой, - как же: герой, обманувший Дракона. И доказательством тому был Сам Дракон.
      Каждое утро, исполинский ящер выбирался из своей пещеры, неуклюже разбегался и с протяжным воем обрушивался со скалы вниз. Посмотреть, как падает Дракон, поначалу приходило полгорода. Такого поистине завораживающего зрелища обыватели доселе не видывали даже в самых занимательных снах. Дети млели от восторга, когда громадная туша, поднимая тучи пыли, грязи и щепок, падала в рощу. Земля в этот момент жутковато вздрагивала под ногами, а по лужам и прудам расходились круги.
      "Вот же дурачок! - ехидно перешептывались люди. - Летать вздумал. Как пить дать - расшибется, не сегодня завтра."
      Весть о падающем Драконе быстро разнеслась по стране. Бургомистр Города ехидно потирал руки, предчувствуя скорый наплыв любопытных туристов, и спешно распорядился заложить на окраине, поближе к скале, пару постоялых дворов. Предчувствия его не обманули. В Город отовсюду стекался охочий до зрелища люд.
      Меж тем, виновник торжества все падал и падал.
      Рухнув в свой юбилейный десятый раз, Дракон помимо привычной боли и разочарования, ощутил знакомое шевеление голода в похудевшем брюхе, и обрадовался этому чувству, как старому знакомому. Выпутавшись из мягкого ельника, ящер отправился на поиски добычи, и очень скоро наткнулся на безмятежное коровье стадо. Умело выхватив пухлую буренку из толпы ее не менее аппетитных товарок, Дракон утащил свою законную добычу к скале и с огромным удовольствием схрумкал. Он не мог даже припомнить, чтобы, когда-то раньше, простой ритуал наполнения желудка доставлял ему столько удовольствия. Дракону было чертовски вкусно, и домой он полез в самом замечательном расположении духа.
      ***
      Все знают, что драконы летать не умеют. И тем больше народу валило посмотреть на спятивший реликт. В Городе бойко торговали сувенирами в виде падающего, или уже упавшего дракона, искусно выполненными из обожженной глины, или олова. Салфетки и платки с вышитым падающим драконом ежедневно разлетались с лотков ушлых коробейников еще до обеда. Художники всех мастей запечатлевали на холстах "возвышенный момент ниспроверженья". Опытные экскурсоводы водили поутру робкие группки туристов на "самые выгодные" места для просмотра очередного падения. Поговаривали, будто инкогнито в Город наезжали и сильные мира сего, чтобы насладиться чудесным зрелищем. Бургомистр был просто счастлив, подсчитывая доходы казны. Рыжему менестрелю обещали скромный памятник в центре Города, или крупный монумент на окраине. Веселье продолжалось всю зиму до самого ледохода.
      Тогда Дракон впервые упал в реку.
      Радостно отфыркиваясь и отплевываясь, "спятивший реликт" выбрался на берег, полюбовался плывущими искристыми льдинами, отдохнул и бодро потопал обратно к скале. По пути он сцапал заплутавшую овечку, и, активно жуя, отмечал про себя места минувших падений.
      Вот тут, почти на опушке рощи, он врезался в неприметную каменную глыбу; задняя левая лапа порой еще ноет по ночам, должно быть, был сильный вывих, а может и трещина. А здесь, он мягко шмякнулся в подмерзшее торфяное болото, нахлебался всякой дряни, но выбрался без особых потерь. Чуть ближе к скале лежат три выдранных с корнем вяза, - неудачно упал, боком, покатился, содрал кожу на бедре. Кровищи было! Дракон поморщился и выплюнул овечий хвостик. А там, за буреломом, еще осенью он упал мордой вперед, потерял два малых клыка. Сюда он падал долго, вся поляна была в рытвинах и ямах, и каждая напоминала о боли и раздражении. Вон на склоне холма сломанная старая ель, ствол которой распорол ему плечо. От ярости Дракон тогда едва не сжёг проклятую рощу. За елью овраг, куда он рухнул в середине зимы, едва не свернув себе шею, а чуть дальше поврежденный, но устоявший дуб-великан, выдержавший прямое попадание драконьей туши. Левее, совсем смешно вышло, - рухнул на медведя-шатуна, неожиданное и вкусное происшествие. А здесь он упал первый раз.
      Весеннее солнышко грело узкую спину Дракона, отражалось, играло рдяными бликами на черных крыльях. У самой скалы Дракон обернулся, самодовольно хмыкнул и полез домой. Когтистые лапы легко цеплялись за каменные выступы, послушно бросая вверх могучее тело ящера.
      "Пожалуй. - решил он, обнимая свою кучу золота. - Если забираться на скалу повыше, то траектория полета, вкупе с углом крыла и силой толчка...". С этой рваной мыслью Дракон безмятежно уснул.

[tuft]

продолжение (см. выше)


      ***
      В разгар лета Дракон упал на мельницу. Это была очень хорошая старая ветряная мельница, весьма украшавшая пейзаж и немало способствующая мукомольному производству Города. Ветряк разнесло в щепки, благо, внутри мельницы никого не оказалось. Облако из просеянной муки стояло над городом до вечера. Многие догадывались, что Дракон упал на мельницу неспроста. До этого он уже обрушивал свою тушу на сторожки, в неразметанные с весны старые стога, в огороды. Ему так было мягче падать. Со своей скалы Дракон ухитрялся допрыгивать почти до самой окраины города, исправно круша собственным телом относительно хрупкие легко разрушаемые объекты. А на обратном пути, эта тварь, еще и прихватывала скот. Причем значительно чаще, чем это случалось ранее. Дракон жрал уже еженедельно, помногу, выбирал крупнорогатых пожирней. Ящер порой прихватывал и овощи с огорода и кукан выловленной рыбы. Не брезговал даже дубленой кожей выставленной сыромятниками на просушку. Властелин Скалы настолько разнообразил свой рацион, что горожане уже переглядывались с тонким намеком: "Ну, и кто первый?".
      Когда в день праздника урожая Дракон упал на доверху забитый тыквами склад, - рыжего менестреля побили в первый раз. Не у всякого хватало выдержки смотреть на громадную тыквенную лужу, в которой плавают обломки досок, и не дать виновнику в морду. Однако, поскольку истинным виновником являлся все-таки Дракон, местное население отыгрывалось на недавнем герое.
      Тыквы очень понравились ящеру, он съел все, что не сумел раздавить и закусил чьей то старой лошадью.
      Дракон падал и падал, постепенно все ближе подбираясь к городским стенам. Он уверенно изничтожал мелкие постройки предместий, выплескивал из берегов утиные прудики, ломал крыши, заборы, колодцы и модные беседки. Приземления исполина стали отлаженными, все чаще он приходился на крепкие лапы, после чего группировался и мягко катился по земле, сминая все на своем пути, подобный громадному шару для игры в кегли.
      Второй раз рыжего менестреля побили уже поздней осенью, когда Дракон упал в городской фонтан.
      ***
      И вновь, как год назад, из-под зеленого капюшона рвались навстречу ветру рыжие кудри неудачливого авантюриста. Менестрель шел к пещере Дракона; на поясе сломанный меч, за плечами разбитая гитара. Менестрель проиграл и теперь был готов расплатиться, ибо "карточный долг" был для хитреца делом чести. Шутка слишком затянулась, и гордое сердце истинного мастера игры жаждало... Хотелось бы думать, что прощения. Однако сложилось иначе.
      - Эй! - прохрипел менестрель. - Ку-ка-ре-ку!
      - А! Гость незваный, - живо отозвался Дракон. - Гость желанный.
      Это был уже другой дракон. Мощный торс, сильные жилистые лапы, яркая ослепительная зелень чешуйчатой брони, отполированной в многочисленных падениях о камни, деревья и выступы скалы. В небесном ультрамарине громадных глаз крылатого ящера, казалось, проплывают испуганные облака. Не усмешка ли?
      Менестрель сел прямо на пол и сказал:
      - Так уж вышло. Извини. Они... - рыжий кивнул в сторону Города. - Боятся тебе говорить. Делегацию что ли посылать? Смешно. Сколько раз собирались, но, сам понимаешь.
      - Догадываюсь, - процедил Дракон, сквозь очень плотно сомкнутые роговые губы.
      - А я вроде как, виноват, в общем. Тут такое дело. Понимаешь? Ты... Вы! Вы падаете уже целый год, и это не совсем удобно. А главное. Ну. Есть мнение, что драконы вообще летать...
      Пещеру заполнило утробное ворчание, и из ноздрей Дракона острыми спицами устремились к своду пещеры две черные струи ядовитого дыма. Менестрель благоразумно заткнулся и судорожно сглотнул. С потолка посыпалась сажа, а жаркое дыхание ящера исполина почти обжигало.
      - Ты лишен крыльев, - наконец сказал Дракон, недобро усмехнувшись. - Что ты знаешь о полете, человек? Ты полагаешь, будто я падаю? Ха! Каждое утро, у меня есть мгновение. Одно мгновение, которое дороже всего золота мира. Попробуй на досуге. Думаю, тебе понравится. Тем более, что падать ты уже научился.
      - Я. Я только хотел тебе открыть, что... - пролепетал менестрель, но дикий драконий рев, словно подрубил ему ноги.
      Оглушенный, испуганный и ошарашенный человек лежал на холодных камнях, когда нечто тяжелое ударило его в грудь. Раздался ни с чем не сравнимый звон, будто хрустальный водопад обрушился на скалу.
      - Мало? - ухмыльнулся Дракон. - На, бери еще. Только быстрее, я могу и передумать.
      Словно собака, зарывающая свой недавний дар природе, Дракон стоял на куче сокровищ и задними лапами швырял в менестреля золотые монеты. Тяжелый металл сбивал с ног, однако, авантюрист быстро пришел в себя. Цветасто рассыпаясь в благодарностях, он шустро, совал в заплечный мешок одну пригоршню золота за другой. И уже совсем освоившись в новой для себя ситуации, потянулся было за слитками.
      - Хватит с тебя! - рявкнул Дракон. - Проваливай! Спасибо за науку. В расчете!
      На самом пороге, отделяющем манящий мрак пещеры от золотых вечерних сумерек, рыжий менестрель обернулся. Покачался на каблуках, нежно тряхнул на плече мешок полный сокровищ и с неловкой усмешкой заметил:
      - А ты серьезный парень, не ожидал. Спасибо. И, это... Удачи тебе!
      Но, Дракон уже спал. На завтра у него был намечен любопытный прыжок.
      ***
      Исчезновение из Города рыжего негодяя-менестреля жители приняли, как должное. Искать его не собирались, и даже лучшие друзья, быстро позабыли недавнего кумира. Нерешенной оставалась только проблема активно падающего на Город ящера.
      По-прежнему, спозаранку, Дракон взбирался на самую вершину скалы. Длинным фиолетовым языком облизывал нос, поднимал вверх морду и ловил направление ветра. Затем упруго свивался в жилистое кольцо, прицеливался, и взмывал в небо.
      - Чтоб ты разбился, гад! - хором шептали люди, наблюдая, как, достигнув высшей точки прыжка, заметно похудевший ящер плавно распахивал крылья, и уверенно планировал в сторону Города. Иногда, если ветер благоволил горожанам, Дракон прыгал в другую сторону; и тогда над крышами так и не пострадавших домов поднимался единый вздох облегчения. Пронесло!
      Утренние дежурства, постоянная готовность бежать или прятаться в подвал, заспанные детишки и тяжелые тревожные вечера основательно измотали горожан. Хмурые Городские Главы, вечно не выспавшиеся и слегка диковатые от постоянного нервного напряжения, частенько собирались вечерами в высокой башне Ратуши и подсчитывали убытки. Туристический поток иссяк. С тех пор, как Дракон принялся хаотично падать на мягкие домики предместий, возы с сеном, сараи, и, даже неудобно молвить, грубые деревянные клозеты, гости Города перестали чувствовать себя в безопасности. Пристрастие же Дракона к свежей конине и вовсе отвадило любопытных. На складах, а то и попросту на улицах покрывались пылью и паутиной груды никому не нужных сувениров. Суровые старушки спарывали с шелковых полотнищ изображения падающей твари, сопровождая свой трудовой подвиг профессиональным стариковским ворчанием и жалобами на боль в суставах. Художников, что так и не распродали свои нетленные шедевры с изображениями Дракона во всех "низвергающихся" ракурсах, тоже потихоньку начали бить, отчего художники безобразно напивались. Бригада бывших экскурсоводов сколотила разбойничью шайку и вовсю терроризировала западный тракт. Все это вкупе чрезвычайно огорчало Бургомистра, но он решительно не знал, что следует предпринять.
      Одним особенно пасмурным утром, залетный северный ветер швырнул Дракона прямо на крышу городской ратуши, отчего хлипкое строение развалилось до второго этажа, покосилось, лишилось древней башни, портика и колонн, а затем, ближе к полудню, и вовсе рассыпалось. Выбравшийся из руин Дракон, неловко ухмыльнулся и убежал. Горожан обуял исключительно праведный гнев.
      ***
      За неимением ратуши, внеплановый общинный сход состоялся прямо на площади перед останками этого некогда примечательного строения.
      Основательно покричав друг на друга, задумчиво почесав лысины под париками и постучав кулаками по вынесенному для такого случая из ближайшего трактира столу, главы Города приняли решение: Дракону не быть. Ответственность возлагалась на Бургомистра, а исполнение на добровольцев, коих, к чести горожан, обнаружилось немало.
      Бургомистр едва не растерялся. Никогда в жизни этому славному, в общем-то, человеку, не приходилось принимать столь тягостных решений. Дракон, действительно, слишком много ел и еще больше ломал, но представить себе Город без Дракона, Бургомистр не мог. Также, не мог он до конца осознать разрушение ратуши - гордости, и лучшего украшения всех окрестных земель, чуда архитектурной мысли далеких предков. Поначалу, он пытался увещевать сограждан, напоминая им о том, что Дракон уже не тот, что прежде. Что из жирного ленивого червя, Он превратился в могучую, почти неуязвимую игрушку природы. Убеждал особо рьяных тем, что битва, развернись она в городе, может послужить причиной большого пожара. Пояснял особенно неразумным, что если Дракон, падая с высоченной скалы, остается цел, вряд ли удар дубиной по голове причинит Ему значительный ущерб, тем более, не совместимый с жизнью. Бургомистр уверял, что Дракон легко перепрыгнет городскую стену, как проделывал это уже не раз, сбежит, затаится, и, возможно, жутко отомстит. Всё было тщетно.
      Старые щиты и шлемы уже были сняты с медных гвоздей и протерты от вековой пыли ветошью. Древние, обагренные некогда кровью варваров, копья вновь тускло замерцали в лунном свете. Скрипели хитроумные механизмы натяжения старинных тугих арбалетов. Город готовился к битве. Город знал, что упавшему дракону нужно хотя бы чуть-чуть полежать, чтобы прийти в себя. И на это самое "чуть-чуть" страстно рассчитывали все от мала до велика. Огромная, обнесенная стеной мышеловка ждала очередного падения гордого исполина. Приготовились с вечера. Для храбрости плотно приложились к хмелю. Притушили огни и затаились. Утро обещало быть богатым на события. Наблюдателей разослали по крышам, приказав дать знак, когда ящер отправится в свой последний прыжок.
      ***
      Еще до заката жена и дочери Бургомистра покинули город, отправившись погостить к родственникам. Спешно эвакуировали свои семьи и прочие, особенно догадливые члены городского совета. Стемнело. Напряжение росло, но обиженный на весь свет и крайне раздосадованный Бургомистр решительно отправился спать, не желая участвовать ни в засаде, ни в охоте. И даже, когда на крыше его каменного дома загремела черепица, он не сразу поднялся с постели, чтобы согнать особо рьяного наблюдателя. Однако, скрежет повторился, и десяток действительно дорогих черепиц самого высокого качества попадали на землю и разбились.
      Тщательно снарядившись масляной лампой, очками и каминными щипцами, Бургомистр решительно направился во двор.
      - Здравствуй, - сказал Дракон. - Я не надолго.
      Громадный ящер осторожно сидел на самом гребне крыши, завернувшись в крылья, отчего немного напоминал рогатую сову. Синие глаза его покойно мерцали, хвост тихонько постукивал по кованому флюгеру.
      - З-здравствуй, - поежился Бургомистр. - Покойной ночи. То есть, добро п-пожаловать.
      - Большой дом. Ты ведь тут главный? - спросил Дракон и сам с собой согласился. - Значит, я угадал. Мне нужно сообщить тебе небольшую новость.
      По-прежнему сжимая в руках лампу и щипцы, Бургомистр судорожно кивнул.
      - Я улетаю, - заявил Дракон и негромко рассмеялся: - Представляешь, мне как раз сегодня удалось. Я, вроде как, научился. Отличная выдалась ночь, правда? Небо высокое, звезды, и луна сегодня особенно багровая. Красиво?
      Бургомистр вновь кивнул, а Дракон перешел на деловой тон:
      - Но, я не за этим. Жаль улетать просто так. Я привык к Городу, вы все были так терпеливы ко мне. Вдобавок я еще и разломал мельницу и то красивое здание с башенками, а оно здорово смотрелось сверху. Не хотелось бы так прощаться. Заберите мое золото, там его много в пещере. Вы любите золото, может быть, его хватит, чтобы... не знаю. Что вы делаете с золотом?
      Лампа тускло замерцала, глава Города лишь пожал плечами, мысли его путались, и неожиданно для самого себя он как-то жалобно спросил:
      - Куда же ты теперь?
      - Поищу своих, - зябко поежился Дракон. - Я слишком долго был один. Пора.
      - Своих? - Бургомистр задрожал. - Но ведь. Неужели, ты так и не понял! Драконы не умеют летать! Летающих драконов не бывает.
      Огонек на фитиле брошенной лампы робко дернулся пару раз и умер. Небосвод померк, когда Дракон горделиво поднялся на задних лапах и развернул громадные черные крылья. Стало совсем темно.
      - Они выросли? - пробормотал Бургомистр.
      - Дело не в размере крыльев, - снисходительно подмигнул ему Дракон. - Важно другое...
      - Но, ты больше не будешь падать? - зачарованно спросил Бургомистр.
      - Как повезет, - грустно усмехнулся исполин. - Прощай!
      Бесшумно, словно гигантский ночной мотылек, Дракон взмахнул крыльями, взвился над Городом и исчез.

[Batman]

Евгений Клюев                 

        ПРУД МАЛЕНЬКОЙ ВЕЛИЧИНЫ   
                                                       
     “Вот сейчас - раз!.. и настанет утро, а я тогда - раз!.. и отражу всё вокруг. Уж сегодня-то я правильно отражу!” - торопился думать Пруд Маленькой Величины: он даже немножко плескался от нетерпения и от ужасно сильного желания отражать наконец всё вокруг.
     Потому что до наступления утра всё вокруг, естественно, оставалось неотраженным - причем совершенно неотраженным. А так не должно было быть - на то и существовал в природе Пруд Маленькой Величины, чтобы ничто на его берегу не оставалось неотраженным.
     “Я сначала небо отражу!” - предвкушал он.
     И действительно: уж небу-то неотраженным быть никак нельзя - и, даже когда после дождя на асфальте появляется просто любая лужа, в первую очередь небо в ней отражается и только потом - всё остальное.
     В конце концов, утро пришло. Оно пришло и сказало: “Привет!” - и сразу у всех стало много работы, в том числе и у пруда маленькой величины: надо было уже начинать отражать всё вокруг.
     - Что же это Вы, голубчик Пруд Маленькой Величины, как-то странно меня отражаете? - раньше других выразил недовольство Небольшой-Светлый-Дом на берегу, - Во-первых, Вы меня не целиком отражаете, а только одну мою часть, что маловато... Во-вторых, в жизни у меня такие прочные стены, а Вы отражаете... ну, сами посмотрите: они же все шатаются в разные стороны!
     - Но я же пруд ма-а-аленькой величины, - миролюбиво объяснял Пруд Маленькой Величины, - и Вы в меня не весь помещаетесь...
     - Нет уж, Вы как-нибудь постарайтесь точно меня отражать, - не унимался дом.
     - И я бы тоже попросила Вас, любезный, - не слишком любезно произнесла Беседка-с-Удивительным-Именем-Ротонда, – Отражайте и меня точнее! Я вся такая изящная до умопомрачения, а у Вас тут... колонны почему косые?
     - Да ведь законы же перспективы! - пытался оправдаться Пруд Маленькой Величины. - Всё, что немножко уходит вдаль, немножко сужается...
     - Но я отнюдь не ухожу вдаль! Так что уж Вы, пожалуйста, отражайте меня без фокусов! - и Беседка-с-Удивительным-Именем-Ротонда замолчала, оправляя свои восхитительные колонны.
     - А меня Вы в кого превратили? - разрыдалась Плакучая-Ива, - Я же у Вас получаюсь совсем какой-то каракатицей бесформенной, хотя на самом деле я стройна, как ... как тополь!
     - Вы немножко слишком близко стоите к воде, потому и искажаетсь...
     - Не искажаю-сь, а искажена Вами! - мелочно уточнила вся в слезах Плакучая-Ива.
     ... В общем, всё шло к тому, что и это утро было испорчено - между прочим, как всегда, по вине Пруда Маленькой Величины. От огорчения по его поверхности даже побежали довольно крупные волны - и отражения сначала заплясали, а потом и вообще все сместились.
     - Ну, это уж полное безобразие! Вы, что же, издеваетесь над нами? Прекратите хулиганить! -  в один голос закричали Небольшой-Светлый-Дом, Беседка-с-Удивительным-Именем-Ротонда и Плакучая-Ива.
     А Огромное Чистое Небо сказало тогда:
- Я бы попросило всех присутствующих отражаться без паники и не мешать отражаться другим.
     На берегу примолкли - только чуть слышны были сдавленные рыдания Плакучей-Ивы. Но, несмотря на ее рыдания, Огромное Чистое Небо продолжало:
     - Учтите, пожалуйста, что перед Вами Художник.
     - Кто, кто художник? - закричала вся честная компания.
     - Пруд Маленькой Величины, вот кто! - с вызовом сказало Огромное Чистое Небо. – Он Художник - и, стало быть, имеет право отражать всё что угодно - причем как захочет. И никто - я подчеркиваю: никто! - не должен учить его законам отражения. Он отвечает за себя сам. И, кроме того, - смягчилось Огромное Чистое Небо, - я бы на месте некоторых было бы благодарно ему за известную... гм, живость линий. Лично у меня нет никаких возражений.
     И, сказав так, Огромное Чистое Небо чуть сжалось и отразилось на поверхности воды всё, без остатка, со всеми своими облаками и дальними мирами. Даже Бога можно было увидеть в самой глубине. Бог сидел на троне м ласково улыбался: наверное, у него тоже не было никаких замечаний к Пруду Маленькой Величины, который еще продолжал немножко плескаться от волнения.

[Sterh]

Думала, может в юмор запостить... ))))))))
уж больно понравилось ))))))))

Название: Государственный муж
Автор: Джордж Бернард Шоу


Да, Англия, конечно страна контрастов. В обычаях и нравах старой Англии и семейные сплетни за кружкой доброго пива эля в трактире "Трех поросят" где-нибудь на Прикадилии, или пари на скачках.
Некоторые старые обычаи не потеряли до сих пор значения. Жив, например, такой по которому любая супружеская пара, проживая совместно 4 года и, не имеющая детей, получает право на определенную оплату пригласить Государственного мужа, для оказания практической помощи в таком трудном и деликатном деле.

И вот, оказавшись в таком положении, одна супружеская пара решила воспользоваться своим правом. Конечно, расстроенный супруг, уходя на работу, напомнил жене, что сегодня должен прийти Государственный муж и, что он просил бы ее быть высоконравственной и вести себя прилично.
По чистой случайности в тот же день счастливый отец шестерых детей, живущий по соседству, пригласил на дом фотографа-специалиста по съемке детей, чтобы запечатлить многодетное семейство. Но будучи человеком рассеянным, поднявшись на лестничную клетку, фотограф перепутал двери и позвонил в квартиру бездетной семьи. Дверь открыла хозяйка.
- Добрый день, миссис. Здравствуйте. Я...
- Прошу Вас! Ради Бога, не надо слов. Я все знаю.
- Ваш муж говорил, что я должен прийти сегодня?
- Да, я готова.
- Ну, коли так, то перед тем, как приступить к делу, я хотел бы предложить Вашему вниманию все варианты, в которых мы будем работать.
- Я Вас слушаю.
- Из наиболее эффективных поз, как показала практика, наиболее лучшими являются следующие импровизации: стоя, лежа, на полу, в ванной.
- О!!!. . . . . Что же, я готова, если так надо.
- О мэм, не сомневайтесь в моем опыте, разрешите Вам показать альбом с моими работами. Вот этого ребенка я сделал на крыше автобуса.
- На крыше автобуса? При всем народе!!! О Боже!
- Да, мэм, такова прихоть его матери. А вот этого ребенка пришлось сделать в витрине магазина.
- На глазах у все публики?!
- Что же делать, мэм, но мать оказалась кинозвездой, ей это подходило для кинорекламы.
Он показал несколько работ с такими же комментариями и в результате, к концу альбома она уже не чувствовала под собою ног.
- Итак, начнем с ванной.
- Хорошо.
- Она механически сняла халат и, обнажаясь направилась в ванную.
- Одну минуточку, мэм, я должен взять штатив.
- Что???
- Штатив.
- Зачем???
- Понимаете ли, мэм, мой аппарат настолько тяжел, что трудно удержать его в руках.
После этих слов она упала в обморок. Испуганный фотограф в изумлении выскочил из квартиры и бросился наутек.

А через некоторое время на лестничной клетке появился элегантного вида джентльмен. На сей раз подлинный Государственный муж, столкнулся со счастливой матерью многодетного семейства, поджидавшей фотографа.
- Добрый день, мэм! Вы сделали разовый вызов?
- Да, сэр.
- Я должен заметить, что несмотря на все мое старание и мастерство, как показывает опыт, разового вызова мало, поскольку ваша заинтересованность не вызывает сомнений, я советую повторить вызов через неделю.
- Хорошо, сэр, я последую Вашему совету, но где Ваш аппарат?
- О, мэм, Вы самая остроумная женщина в Лондоне. Конечно со мной!
- Ох, извините, я не заметила объектива. Обычно у людей Вашей профессии он сразу бросается в глаза.
- Вы меня обижаете, мэм, вот возьмите данные моего "объектива", заверенные мэром, но уверяю Вас он вполне длиннофокусный.
- Ах, простите сэр, я мало разбираюсь в технике, мой муж тоже.
- Как? Как? Ведь любители в нашем деле преследуются законом. Но не пугайтесь, такие, как я вне конкуренции, и я конечно это вам докажу.
- Я очень Вам благодарна. Давайте, не теряя времени, приступим. Если мне понравиться Ваше старание, я стану Вашей постоянной клиенткой.
- Не волнуйтесь, мэм, уменя большой опыт. В списке моей клиентуры более двухсот человек и не одной жалобы.
- Я очень надеюсь на Вас. Мы начнем пожалуй с ванной. Я уже приказала подготовить воду.
- Вы меня интригуете, мэм.
- Затем продолжим в детской - на кровати, на паровозике, на горшке и наконец - в песочнице под окном.
- Как минимум три вызова, мэм. Больше трех раз за вызов я не могу.
- Да, что Вы? Я впервые слышу об этом. У моей подруги мастер выполнил все заказы за один вызов. У нее было 15 позиций.
- Прошу прощения, но у вас неверные сведения. В нашем деле таких случаев не было. Даже если я откажусь от других вызовов, то и тогда я смогу обеспечить не более 6 позиций. Но это предел моих возможностей.
- Вся беда в том, что Вы пришли с одним аппаратом. У мастера, который был у моей подруги, два аппарата болтались спереди.
- Вас ввели в заблуждение, мэм, науке неизвестны такие феномены.
- Перестаньте шутить, достаньте лучше Ваш аппарат и приступайте к делу.
- Хорошо, мэм, - сказал он и профессиональным жестом сбросил свою одежду.
Мэм упала в обморок.

[naxellar]

Sterh, супер, надо было в юмор.

[tuft]

Sterh, прикольный рассказ. В юмор не надо. Это же рассказ.

"Государственный муж". Хм... Они больные на голову

[transformator]

tuft, думаю, что всё-таки это стёб...
Хотя я конечно не знаток английских традиций

[tuft]

Завацкая Яна

Две трети

       Ой, извини! Я хотел дверку захлопнуть. Ты не ушиблась? Черт, масло уже надо менять. Сколько ехать? Да минут сорок...
       Не плачь, успокойся. Все будет хорошо. Ну что ты? Поверь мне, все будет хорошо. Просто иначе невозможно, ты же понимаешь.
       Мы больше не можем жить вместе. Я не могу, не выдерживаю этого. Ну что - дети? Дети уже не такие маленькие. Да ничего, справлюсь. Есть же гувернантки... Зарабатываю я неплохо. Ты же сама понимаешь, что мне придется взять детей на себя. Что значит - и твои тоже? Ну бери. Забирай детей и иди. Пешком в Убежище.
       Давай не будем ссориться? Ты же разумный человек.
       Я не могу с тобой жить. Просто не могу. Я старался. Много лет честно старался. Но я с тобой жить не могу. Да, я не испытываю к тебе любви. Ну а что делать?
       Я не понимаю, почему ты ко мне так относишься. Впрочем, понятно, ты просто привыкла сидеть на шее, и считаешь, что так и надо. А я, как дурак, забочусь о тебе. Я не могу не заботиться. Я так устроен.
       Нормальный человек отправил бы тебя за муниципальный счет на поезде. И оттуда 8 километров пешком. А я на своей машине везу, между прочим. Бензин трачу. Мне ведь этот бензин никто не оплатит. А это, между прочим, зарплата за два полных рабочих дня. Я два дня работал только на тебя. И хоть бы какая-то, хоть элементарная благодарность! Нет, сидит ревет, сопли размазывает. Кстати, прекрати размазывать сопли по сиденью. Нет, я вижу. Нет, у меня тоже нет платка.
       Понимаешь, я по натуре победитель. Я привык всегда выигрывать. В колледже я был первым. В универе тоже. Меня сразу взяли в хорошую фирму. Я привык покупать все самое лучшее, быть на шаг впереди остальных. А с тобой... Понимаешь, ты красивая женщина. Ты очень красивая женщина. Но ты же совершенно не следишь за собой. Кто тебе мешал пойти в зал, тренироваться, сесть на диету? Этот твой живот и эти щеки - не от природы, заметим. Этого могло и не быть, если бы ты приложила чуточку усилий. Пойми, все это - твоя вина. И я тебе об этом уже говорил. Дом ты содержишь тоже... сама понимаешь. И в сексуальном плане, думаю, ты должна понимать, что тебе многого не хватает. И главное, ты же даже не хотела учиться! Если бы ты хотела, искренне хотела и стремилась стать лучше, у тебя бы все получилось. Но ты же не прилагала ни малейших усилий! Извини, но я так больше не могу.
       Да, не соответствуешь, если ты хочешь это так формулировать.
       Да, и найду. Это несложно. Я неплохо зарабатываю и могу позволить себе найти нормальную женщину, которая действительно захочет что-то сделать для меня.
       А кто тебе мешал учиться и делать карьеру? Ну и что дети - другие же как-то успевают и с детьми. Да, я понимаю, что у старшего эта болезнь. Сейчас такая экология, неудивительно. Но другие женщины ведь все успевают, я не понимаю, кто тебе мешал. Ты просто сама не хотела. Нет, то, что ты бросила универ - правильно, кому нужны эти твои шесть семестров скандинавской филологии? Мы же были в Финляндии - там уже дети по-фински не говорят почти. Калевала? Это что? Ну и что, она на английский не переведена, что ли?
       Знаешь, такие специальности могут себе позволить дети миллионеров.
       Да, я понимаю, ты не могла найти место учебы. Но тебя же все-таки один раз приняли в колледж, как эта специальность называлась - "Уборка помещений", да? - так ты и там не удержалась, вылетела через месяц, завалила химию. Да, раньше не надо было все это учить. А теперь требования к работникам растут, везде нужно образование. Да, три года учиться, чтобы правильно мыть пол. Это тоже нужно делать грамотно! Кому сейчас нужны неквалифицированные работники?
       Да, сейчас очень трудно получить место обучения. Я знаю. Надо прилагать к этому усилия! В конце концов, все зависит от самого человека.
       Знаешь, если тебя везде, на всех работах преследуют неудачи, может быть дело-то не в работодателях, а в тебе? Ты об этом не задумывалась? Никогда не думала, что надо изменить себя?
       Выходи. Пожалуйста. Сейчас вот до заправки доедем...
       Передумала? Ну хорошо, поехали дальше.
       Все-таки жрет много эта машина. Надо было брать газовую. Хотя с другой стороны, тоже мало хорошего. Русские опять взвинтили цены. Это не газовая пауза, а газовое вымогательство... С арабами дело иметь куда проще.
       Интересно, давно ходят слухи про водородный двигатель, однако воз и ныне там.
       Зато дороги теперь свободные. Помнишь, в детстве - едешь по дороге, а кругом - нескончаемые потоки машин. Как разноцветные реки. Сейчас, конечно, мало кто может позволить себе машину.
       Еще и дармоедов кормить приходится. Налоги эти... А почему я должен кого-то кормить? Каких-то немощных, неспособных работать, получить нормальное образование? Почему, спрашивается, из моей зарплаты должны отчисляться деньги на их содержание?
       Да, много. Ты же знаешь, что в нашем обществе одна треть людей - лишняя. Две трети способны нормально работать, приносить пользу, зарабатывать деньги. Одна треть - не способна. И те, кто работает, вынуждены кормить этих дармоедов.
       Вот у нас трое детей, например. Сейчас они все сидят в виртуалке, едят чипсы и думают, что имеют на это одинаковые права. И думают, что вечером получат ужин. Однако только двое из них на самом деле имеют права на все это, а третий - нет. И рано или поздно ему придется это понять. Лучше бы им это объясняли еще в детстве.
       Но им пока дают шанс.
       Что с ним будет? Ну ничего, я попробую его пристроить к себе на фирму. Конечно, вряд ли наш сын будет нужен еще кому-то. На крайний случай и для него найдется Убежище.
       Ну опять ты ревешь... ну что ты в самом деле? Успокойся.
       Говорят, там кормят хорошо.
       Ты же понимаешь, что это идиотские слухи. Страшилки для детей школьного возраста.
       Только посмотри, какие налоги снимают у меня с зарплаты - и куда все они идут? На те же Убежища. Я вообще-то считаю, что это чрезмерно. А ты думаешь, работать - это сплошное удовольствие? Ну-ну. Давай поменяемся! Иди зарабатывай деньги, а я буду, как ты, прохлаждаться дома с детьми. Ну что значит - ты это делала не по своему желанию? Значит, прилагала недостаточно усилий, раз не брали никуда. Понимаешь, стартовые условия у всех одинаковые. Но кто-то проигрывает. Все честно. Две трети остаются на дистанции, остальные сходят.
       Значит, ты хочешь жить со мной только из материальных соображений? Чтобы иметь статус? Чтобы не отправиться в Убежище?
       Ну-ну. Какой цинизм! И она говорила мне о любви.
       А что я могу сделать? Ну хорошо, ты меня любишь. Ну прости. Я не хотел тебя обидеть. Но я ничего не могу изменить.
       Уже недолго осталось, сейчас, кажется, сворачивать надо. Да, вот и указатель.
       Там ты будешь бездельничать, сколько твоей душе угодно. Ты же этого хотела?
       Ой, только не надо детей еще сюда приплетать. Боюсь, к ним у тебя такая же любовь, как ко мне. А что ты можешь дать детям? Я найму профессионального педагога, она даст более полноценное воспитание, чем ты. Я считал, что ты любишь детей, но похоже, ты просто манипулируешь мной с их помощью. Да, да. Ты пытаешься мне доказать, что я неправ, потому что видите ли, разлучаю тебя с детьми. Но знаешь, право быть матерью еще надо заслужить. Точно так же, как в любой другой работе. Да, решать это буду я. Нет, не потому, что я мужчина. Потому, что я умею работать и зарабатывать себе на жизнь. И даже на бензин, как видишь.
       Может, все-таки стоило взять электрический движок... хотя нет, я же считал, по деньгам это - то же самое, электричество теперь тоже дорого, а скорости и дальности пробега - никакой.
       Ну вот и приехали. Приведи себя в порядок. Документы взяла?
       Здравствуйте. Да, это моя бывшая жена.
       Ну до свидания, дорогая... поцеловаться-то надо на прощание? Давай. Не держи на меня обиды. Не переживай. Все будет хорошо. Желаю тебе удачи. Давай! Не плачь, солнышко! Будь!
       Где надо расписаться?
       Позвольте, но я ее просто привез. Я же не имею к ней никакого отношения больше. Мы официально разведены!
       А если бы она приехала на поезде? Ах, вы бы мне на дом выслали? А почему мне? Объясните, я-то здесь при чем?
       Ах, подавали в суд? И что, часто такое случалось? Ну вот видите. Ну хорошо, раз вы считаете нужным перестраховаться... У меня претензий не будет. Ладно, я распишусь. Только дайте прочитать сначала.
       Гм... Что имеется здесь в виду под "ускоренными условиями"?
       Не знал. Честно говоря, шокирован.
       И как это происходит?
       Это в этом гараже, который во дворе стоит? Я надеюсь, им хоть не объявляют заранее? Ах, говорят, что там - медосмотр? Трудно поверить, честно говоря.
       Н-да... И подписку о неразглашении тоже надо? Ну ладно.
       Да, понял, что ответственность.
       А скажите... это что, их все так прямо - сразу? Как они прибывают, так и? А зачем же тогда весь этот огромный комплекс, все эти здания? А, да, понимаю. Отчетность, документация, анализ. Рабочие места все-таки создаются. Тоже верно.
       Да нет, ничего. Неприятно, конечно. Но я понимаю, что надо. Все-таки у нас кризис.
       Еще здесь надо расписаться?
       А зачем возле гаража машина стоит?
       Что - выхлопными газами?! Но ведь это такие расходы! Это же бензин! А что, разве чем-то другим нельзя? Цианидами, например? Или вы их туда добавляете?
       А, понимаю. Компрессор в крематории сломался? А обычно чем - просто угарным газом? Неплохая система. Трупы, значит, сжигаются, а газ используется для новопоступивших. Остроумно. Но вы же могли подержать их, пока не починят компрессор? Что, совсем негде держать? Но бензин тратить - это же перерасходы?
       Вот все у нас так. Даже здесь не могут организовать дело, как следует.

[Zimburella]

Реквием по солнцу

Негласная Елена

Мэт поднимался тяжело, дыхание с хрипом вырывалось из груди. Вот и вершина. Мэт привычно остановился, давая себе время отдышаться. Так же привычно окинул взглядом открывшуюся перед ним картину.
Утес возвышался над морем метров на шестьсот. С вершины были видны пляжи с загорающими на них туристами, лес и редкие крыши домиков. Далеко в море темнели два конуса вулканов - на самом деле вулканы вырастали из островов, но самих островов было не разглядеть, они сливались с пенными барашками волн.
Отдохнув, Мэт направился прямиком внутрь небольшого коттеджа, одиноко стоящего на утесе. Он успел пройти по коридору мимо веранды и гостиной, прежде чем навстречу из кабинета вышел хозяин коттеджа - представительный мужчина лет сорока-сорока пяти.
- Мэт! Как я рад тебя видеть! - поздоровался мужчина.
- И я тебя, Ори... Слушай, почему бы тебе не бросить эту свою прихоть и не переселиться в поселок? Устал уже к тебе подниматься! Вот не приду больше... - привычно ворчливо отозвался Мэт, глядя на друга. Ответа он не ждал. Увы, такие как он, гении - всегда не от мира сего. Вот и известный всему миру композитор захотел жить непременно на вершине утеса. Это место являлось для него одновременно и музой, и духовной пищей.
- Пойдем на веранду, Мэт. Ты как, к чаю заглянул, или по делу?
- Ну, если ты меня не угостишь чаем, то только по делу, - хмыкнул Мэт.
- Конечно, угощу! И не надейся от меня так просто отвязаться. Дункан, - композитор повернулся к кабинету, - я буду занят какое-то время. Позанимайся сам или отдохни.
- Спасибо, мэтр! - ответил из комнаты звонкий мальчишеский голос.
При этих словах мэтр как-то непонятно скривился, а Мэт резко погрустнел.
Они пришли на веранду, где уже было все приготовлено для чаепития, и сели в плетеные кресла. Начинать разговор, похоже, ни один не хотел. Наконец Мэт решился, понимая, что эта тема все равно всплывет:
- Ты все-таки пытаешься его учить...
- Да! - ответ приятеля прозвучал резко.
- Послушай, наверное, тебе это уже не раз говорили, - начал Мэт, не понимая, зачем, собственно, он сам это говорит. Все равно переубедить друга ему не удастся - это Мэт понял сразу. - Дункан теперь не тот мальчик, которого ты учил. Он даже не мальчик, вообще говоря. Он нежить, вампир, кровосос. И пусть он пока никого не убил - жажда будет расти, ты сам это знаешь. И дождешься, что однажды он придет к тебе не за знаниями, а за твоей кровью...
- Мэт, Дункан не чудовище и не маньяк. Он сдерживает жажду, и я ему верю.
- Хорошо, Ори. Пускай. Но зачем ты его учишь? Зачем?! Ты ведь знаешь не хуже меня - нежить не умеет творить! Он может разучить все твои творения и исполнять их лучше тебя, но сам он ничего не сможет создать. Я не верю, что ты его учишь только для того, чтобы он исполнял чужое.
- Нет, - мэтр вздохнул, и Мэт вдруг заметил, как изменился его друг. Он стал бледнее и как-то несчастнее, от него веяло безысходностью и тоской. - Я верю в Дункана, Мэт. Мы с ним очень долго беседовали, прежде чем я согласился продолжать его учить. Между нами есть... ну, назови это договором. Не бойся, он не причинит мне вреда в любом случае. А пока... то, что я его учу - это наше с ним личное дело. Ну, по крайней мере, пока он никого не покусал...
Несколько минут прошли в молчании.
- Ладно, - неожиданно сказал Мэт, голос звучал нарочито бодро, - в общем, такое у меня к тебе дело...

Господи, когда же это кончится, - думал Мэт, - нет, решено, надо уговорить Ори переехать. И если не в поселок, то пусть хоть на другой континент - только бы не лазать больше на этот утес!
Привычно отдышавшись на вершине, он пошел в дом. Со дня их предыдущей встречи здесь прошло почти два месяца.
Мэтр, как и раньше, встретил его в коридоре.
- Я рад, что ты пришел, Мэт, - голос был глухим и безжизненным, а глаза сверкали лихорадочным блеском.
- Господи! Ори, ты до какого состояния себя довел! Тебя же за труп принять можно! - ужаснулся Мэт.
- Потом, Мэт, давай потом...
- Потом так потом, хоть после смерти! Но зачем ты заставил меня припереться к тебе в такую рань? Еще солнце не встало!
- Я сейчас все объясню, пойдем на веранду.
- Ладно, - Мэт на время запрятал свое любопытство подальше, - пойдем.
На веранде так же, как раньше, стояли плетеные стол и два кресла напротив друг друга. Мэтр сел спиной к дому, Мэт расположился во втором.
- Я хочу чтобы ты кое-что послушал, - начал мэтр как-то нервно. - А вопросы задашь потом... Ладно?
- Ладно, - раздраженно согласился Мэт. Ох уж эти на голову больные гении! Великому композитору, видите ли, захотелось, чтобы Мэт слушал его новый шедевр непременно перед рассветом, на вершине утеса!.. - Начинай давай.
Мэтр резко кивнул. Мэт не заметил, откуда вдруг полилась музыка. Щемяще-грустная, она началась еле слышно и постепенно разрасталась. В ней звучали тоска и безысходность. Мэт посмотрел на друга - тот сидел, невидящим взглядом уставившись поверх плеча Мэта, в глазах отражалось темное предрассветное море.
Звучание изменилось. Теперь к тоске примешивались твердые нотки решения и решимости. Мэт еще успел это понять, когда музыка захватила его целиком. Это было что-то потрясающее! Он перестал различать, где музыка и где он сам. Он растворился в ней, плывя по закоулкам чужой души. 'Обернись!' Тихий шепот, едва слышный сквозь мелодию, заставил его повернуться. Легко, не понимая, что он делает, и не замечая ничего вокруг. Ничего?..
Ничего. Кроме одинокой маленькой фигурки на самом краю утеса. Стоило Мэту ее увидеть, и он понял, струны чьей души он слышит сейчас. Дункан, мальчик-вампир, двенадцатилетний умерший гений. Да, он нашел себе хорошего учителя...
Музыка снова изменилась. В ней появилось торжество, стала пробиваться неожиданная радость... Мэт слушал и с ужасом смотрел на восходящее солнце. Он уже не мог встать, не мог вмешаться - это была не его музыка. Торжество зазвенело, захлестнув маленькую фигурку на краю. Миг - и под тихий, шуршащий мотив закружилась по земле серая, невзрачная пыль. Легкий пепел чужой жизни... Или не-смерти? Уже не важно...
Музыка завершалась. Потихоньку, неторопливо и незначительно. Мэт выдохнул.
- Реквием по солнцу.
- Что? - Мэт аж вздрогнул, все еще не понимая, на каком свете он находится.
- Реквием по солнцу, так назвал его Дункан, - на глазах мэтра заблестели слезы. - Он был моим лучшим учеником...
- Ты хочешь сказать?.. - от возникшего предположения Мэт опять забыл дышать.
- Да. Это его творение. Дункана, - мэтр говорил, а по щекам текли слезы. - Он был Творцом, Мэт. Он не смог не Творить. А нежити, которая Творит - нет места в этом мире...

Вдруг совсем стихшая было музыка напомнила о себе легким и радостным аккордом. Мэтр поднял голову - в его глазах было изумление. А музыка зазвенела и рассыпалась дождем блесток и лучами света. Мэт невольно улыбнулся. И - или это ему показалось? - где-то недалеко музыке вторил тихий мальчишеский смех...

(с) http://zhurnal.lib.ru/n/neglasnaja_e

[Кьяра]

Когда-то давным-давно я прочитала эту маленькую повесть в детском журнале. И вот спустя столько лет наткнулась на нее в инете и она вызвала у меня точно такие же по силе эмоции. Это одна из самых трогательных историй, какие я знаю...
Заславский Риталий
                                                       ТЯПА
Жил такой человек на земле -  Юрий  Яновский.  Он  писал  книги  о кораблях и всадниках, сочинял стихи на русском  и  украинском  языках. Иногда,  мучительно  подыскивая  слово,  Юрий  Иванович  в  задумчивой
рассеянности  поглаживал  примостившегося  у  ног  фоксика  Тяпу.  Тот радовался, повизгивал, опрокидывался на спину и осторожно  прихватывал зубами  руку  хозяина.  Тяпа,  как  всякий  фоксик,  был  прыгучим   и
радостным.  Чем больше с ним играли, тем возбужденнее и назойливее  он становился. "Ну, хватит, хватит!" - говорил иногда  Яновский,  пытаясь отстраниться, но куда там: песик наскакивал, кружился  вокруг  него  и
вокруг себя, припадал на передние лапы, вертел со скоростью пропеллера обрубком хвоста и звонко лаял, приглашая  Юрия  Ивановича  побегать  с ним, повеселиться. Всё. Работать было уже невозможно.  И тогда Яновский, продолжая играть с собакой, тихонько звал жену:
    - Тамара! Тамарочка!
    Тамара  Юрьевна  по  визгу  и  возне  легко   догадывалась,    что происходит.  Она появлялась и быстро  переключала  внимание  Тяпки  на себя, потом, как бы играя, выводила его в другую комнату, оттуда -  на
лестницу, во двор и отправлялась с ним на долгую прогулку.
    В квартире снова наступала тишина. Яновский писал.
    Тамара Юрьевна хорошенько выгуливала фоксика. Вернувшись домой, он жадно пил воду; напившись, вскакивал на тахту и крепко засыпал. Иногда только подергивал во сне  лапами  и  протяжно  вздыхал  -  ему  что-то снилось.
    Казалось, так и проживет он свою нехитрую собачью  жизнь  с  этими двумя добрыми людьми, самыми лучшими на свете. Так бы оно и было, наверное.
    Но внезапно безмятежность Тяпиных дней  загадочно  оборвалась.  Он почувствовал это сразу.  Юрий Иванович стал  молчалив  и  тревожен.  А тревога хозяина всегда передается собаке.  Тяпа  вглядывался  в  него,
стараясь понять, но  ничего  не  понял...  Прогулки  стали  короткими. Тамара Юрьевна выводила его на поводке - и тут же забирала домой.  Она все  время  куда-то  торопилась.  Тяпка  затосковал:  утрата  ясности непереносима...  Прошло еще несколько дней - и Тяпу выпустили во  двор одного! На первых порах  ему  это  понравилось:  ходи,  где  хочешь  и сколько хочешь.  Дерись с другими собаками. Забирайся в  мусорку  -  и
никто на тебя не рассердится.  Но потом  перемена  жизненных  привычек стала угнетать Тяпу.  Должно быть,  ему  начало  мерещиться,  что  его разлюбили и даже бросили. Возвратившись с гулянья, он забивался в угол
и лежал отвернувшись, чтобы все видели, какой он обиженный.  Но  и  на это никто не обращал внимания...
    Однажды на улице он услышал странный непрекращающийся гул.  Тяпа -неизвестно почему - всполошился.  Он забежал в  парадное,  прижался  к двери своей квартиры и так сидел неподвижно, пока кто-то из соседей не
позвонил и Тамара Юрьевна не открыла.  Он вошел и увидел, что  в  доме тоже все-все переменилось.  В центре комнаты стоял  большой  раскрытый чемодан, Юрий Иванович копошился в нем, укладывая разные вещи. Это уже бывало и раньше, когда Юрий Иванович  уезжал.  Но  теперь  в  чемодане оказались не  только  рубашки  и  книги.  В  него  почему-то  положили бумазейного паяца, всегда стоявшего на столике Тамары Юрьевны, туда же перекочевал толстопузый барашек и кубок из рубинового стекла.  Никогда прежде эти предметы не трогали и даже не переставляли  с  места.  Тяпу снова охватило непонятное волнение.  Человеческая суета,  которую  еще
совсем недавно он так любил, теперь настораживала и томила...
    Гул, который на  днях  Тяпа  услышал  на  улице,  слышали  сейчас, кажется, все.  Он, этот  гул,  уже  пробивался  сквозь  толстые  стены кирпичного дома в квартиру - даже когда окна были закрыты.
    Утром следующего дня Юрий Иванович сказал:
    -  Тамарочка,  погуляйте,  пожалуйста,  с  Тяпой,  скоро    придет машина...
    - Ой, у меня еще столько дел, - ответила Тамара Юрьевна,  -  пусть побегает сам, он же далеко никогда не уходит.
    И выпустила его.
    Надо же было случиться, чтобы именно в этот день во двор  забежала прехорошенькая болонка.  Они  познакомились,  обнюхав  друг  друга,  и побежали в соседний двор.  Болонка была веселой и непоседливой  -  все наскоро осмотрев в этом дворе, она побежала дальше, а Тяпа не отставал- уж очень болонка понравилась ему. Так они пробегали несколько часов.И впервые за последние дни Тяпе было спокойно и легко...
    А в это время Тамара Юрьевна с заплакаными глазами бегала по двору и надрываясь кричала:
    - Тяпа! Тяпочка!
    Юрий Иванович молча барабанил пальцами по  капоту  машины,  нервно покусывал нижнюю губу.
    Военный,  ходивший  размеренными  шагами  взад  и  вперед,   вдруг остановился и выразительно взглянул на часы: больше нельзя было терять ни минуты.
    Тамара Юрьевна сказала:
    - Я сейчас... - и побежала  в  парадное.  Она  постучала  соседке, думая попросить ее приглядеть за Тяпой.  Но сколько  она  ни  стучала, никто не отворял...
    Машина медленно выехала со двора.  Юрий Иванович  все  смотрел  на дорогу: не мелькнет ли  где-нибудь  Тяпа?  А  Тамара  Юрьевна  припала головой к его плечу и плакала...
    Тяпа прибежал домой уставший, голодный, беспечный.  Сперва он  какбудто и не удивился, что его мисочка с едой стоит не в  обычном  месте на кухне, а снаружи, на лестничной площадке. Он просто поел и спокойно
растянулся рядом,  задремал.  Во  сне  ему  привиделась  болоночка,  с которой познакомился сегодня, и он спал долго-долго...
    Проснулся он совсем уже в темноте -  может  быть,  даже  ночью.  В парадном было по-прежнему очень тихо.  За  дверью  его  квартиры  тоже стояла чужая, непонятная тишина.  Тяпа разом  вскочил,  он  испугался.
Гул, этот уже привычный гул, усилился, да  так,  что  в  окнах  начали позванивать стекла. Тяпа поскреб лапой дверь. Тишина... Тяпа залаял. И сам не узнал своего голоса: столько в нем было хриплости и чего-то еще
- сдавленного, непривычного.  И снова тишина, тишина,  в  которой  все слышней непрекращающийся яростный гул снаружи...  И тогда Тяпу охватил страх - он заметался, завыл, заскулил. Но никто не откликнулся, никому
не было дела до него, а может быть, просто никого уже вокруг не было.
    Несколько дней  Тяпа  безразлично  лежал  возле  своей  двери.  Он догадывался, что она больше не откроется, что никто из нее никогда  не выйдет. И от этого ему не хотелось больше ничего.
    На  ослабевших  ногах,  кое-как  перепрыгивая  со  ступеньки    на ступеньку, он вышел из дома во двор. День стоял по-осеннему теплый, по листьям скользило мягкое киевское солнце.  Гула  не  было  слышно,  он
прекратился совсем.  Тяпа вышел на  улицу.  Пусто,  никого.  Это  было странно.  Тяпа знал, что  именно  в  это  время  года  по  улицам,  не торопясь, разгуливают люди. Куда же они делись? Что произошло?
    Внезапно  из-за  угла  показались  два   человека.    Тяпа    даже обрадовался,  насколько  он  вообще  мог  сейчас  радоваться.  И  люди заметили его: уж очень пустой была улица, чтобы не  заметить  пусть  и
такую маленькую собачонку, как Тяпа.  Один из них пощелкал пальцами  и причмокнул губами, подзывая  Тяпу.  Тяпа  не  двигался  и  внимательно смотрел  на  приближающихся  людей.  Что-то  в  них  было  незнакомое,
настораживающее.  Тяпа знал многих людей в этом городе. Одни приходили в гости к Юрию Ивановичу и Тамаре Юрьевне, этих  Тяпа  считал  своими. Других встречал во дворе. С третьими подолгу стоял на улице, пока Юрий Иванович или Тамара Юрьевна с ними  разговаривали.  Но  два  человека, которых ом увидел, были совсем другие.  Когда один из  них  заговорил, Тяпа окончательно убедился, что это  совсем другие  люди.  Он  услышал резкие, картавые голоса и - ни одного знакомого слова! Он  понял:  они чужие.  Даже не  те  чужие,  которых  он  иногда  облаивал,  а  совсем по-другому чужие, иначе.  И от этого своего собачьего понимания  Тяпа, сам того не замечая, оскалился, зарычал, шерсть  у  него  на  загривке поднялась торчком.
    - О! - вскричал незнакомый человек, и вдруг из какой-то штуковины, торчавшей у него на животе, блеснуло пламя.
    Тяпа взвизгнул и бросился в подъезд.  На счастье, пуля  не  задела его.
    Тяпа бежал как безумный. Когда он наконец остановился, то не узнал местности, он забежал слишком далеко. Напрасно Тяпа старался разыскать знакомую улицу, двор, дом.  Все вокруг было другое, В конце концов  он
был домашней собакой и далеко от дома никогда не  отходил...  С  этого дня Тяпа стал бродячим. И он бродил, бродил, бродил - по чужим дворам, чужим улицам, чужим садам.  Он отощал, шерсть  его  утратила  блеск  и
кое-где на боках как бы стерлась. Когда-то из шалости он заскакивал на мусорки и ему за это попадало от хозяев.  Он был сыт,  ему  ничего  не нужно  было  там,  просто  нравилось  вынюхивать  неожиданные  запахи,
находить то, чего, конечно, не было в доме  Юрия  Ивановича  и  Тамары Юрьевны.  Теперь Тяпа  забредал  на  эти  мусорки  в  поисках  грязной ссохшейся корки, скрученной колбасной шкурки,  каких  ни  есть  жалких
объедков...
    Тем временем на улицах стали появляться люди. А однажды он увидел, что их очень много, они густой толпой двигаясь по мостовой -  и  Тяпа, осторожно проскользнув с тротуара между ног зелено-серых  незнакомцев, стрелявших в него (их тоже было много), постарался  затесаться  в  эту толпу людей, речь которых была ему знакома с давних  пор.  Они  катили какие-то тачки, несли чемоданы.  А у одного старика в руке  был  точно такой же чемодан, как у Юрия Ивановича, и от этих воспоминаний у  Тяпы забилось сердце, он чаще задышал,  вывалил  язык  и,  пристроившись  к старику, бежал не отставая.  Старик не отгонял его, но  и  не  обращал внимания.  Старика мучила одышка, ему тяжело было  тащить  чемодан,  и занят он был чем-то своим...  Тяпа быстро устал, но все же старался не отстать.  Толпа  становилась  все  гуще,  и  от  этого  ее    движение
замедлилось, а после и вовсе остановилось.  Вдруг Тяпа -  прямо  перед собой - увидел строй зелено-серых.  Они стояли поперек  улицы  плотным рядом и по одному пропускали людей дальше. Когда подошел к ним старик,
они что-то сказали ему на своем резком,  картавом  языке  -  и  старик поставил на землю чемодан, а сам, уже с пустыми руками прошел за линию зелено-серых и скрылся.  Чемодан старика швырнули в кучу других вещей.
Тяпа раздумывал, идти ли ему за стариком или  остаться  при  чемодане, напоминавшем ему о дорогом человеке.  Но в  это  время  до  его  слуха долетели звуки пальбы.  Они доносились  с  той  стороны,  где  скрылся
старик.  И Тяпа решил, что ему лучше все-таки  уйти.  Он  выбрался  из толпы и опять побрел по незнакомым улицам и брел до тех пор,  пока  не перестал  слышать  выстрелы.  Тогда  он  примостился  за   травянистым
бугорком у самой дороги и сразу же уснул.  Только сон возвращал  силы. Лишь бы ничего не снилось из прежней такой обычной когда-то, а  теперь казавшейся удивительной, неправдоподобно прекрасной жизни!
    Незаметно пришла зима.  Дул ветер с Днепра, было холодно. Короткая шерсть Тяпы не грела. Но особенно подмерзали лапы. Тяпа поднимал их по очереди, стоя на трех;  четвертая  пока  чуть  согревалась,  потом  он
опускал ее и подымал другую.  Глаза у Тяпы  непрерывно  слезились,  он начинал хуже видеть.
    Иногда ему удавалось на ночь забраться в  парадное  и  улечься  на половичке перед какой-нибудь дверью. Это было счастьем...
    Однажды утром  дверь  отворилась,  и  какой-то  человек  закричал:"Пошел вон!" - и пнул его ногой в живот.  Тяпа  разомлел  от  сна,  не успел увернуться - удар был сильным, и с тех пор у Тяпы что-то  болело
внутри.  Впрочем, он даже рад был этому, потому что из-за боли  меньше хотелось есть.
    Тяпа продолжал бродить. И однажды, когда сугробы подтаяли и осели, а снег сделался желтым и ноздреватым, выбившийся  из  сил  Тяпа  вдруг увидел знакомую улицу. Он задохнулся - и побежал, побежал. Вот и двор. Все такое же, как прежде.  Вот и дверь парадного. Но она закрыта. Тяпа постоял возле нее.  Нет, он не надеялся ни на что!  Прежней  жизни  не было и быть не могло.  А то, что осталось от нее - дом, двор, улица, -
только растравляло душу, и Тяпа побрел прочь,  он  решил  сюда  больше никогда не заглядывать. За год он превратился в собачьего старичка, да и лет ему действительно было уже немало.  Если  б  не  оборвалась  та,
прежняя жизнь, может быть, он еще долго бы  скакал  и  резвился,  а  в нынешнем существовании он просто старался выжить, хотя плохо  понимал, зачем это ему нужно.
     И снова наступила осень, потом -  зима.  Эта зима была еще трудней.  Шерсть у  Тяпы  вылезла,  кожа  воспалилась  и потрескалась.  Он был совсем голый. Люди обходили его.  Одни  кричали: "Пошел, пошел..."  (о,  сейчас  он  прекрасно  знал,  что  значит  это слово!),  другие  сочувствовали:  "Бедный,  бедный..."  Но  все  -   и
кричащие, и сочувствующие - обходили его стороной. Тяпа и сам старался держаться подальше от людей,  так  спокойней.  Часто  он  забирался  в ботанический сад и в беседке - с подветренной стороны - спал.  Ему уже
не снились ни Юрий Иванович, ни Тамара Юрьевна, ни весь их чистенький, теплый дом, в котором и он когда-то жил -  его  мысли  и  чувства  как будто тоже постепенно замерзали... В жестокий февральский мороз, какой бывает только в конце зимы, он бы, наверное, погиб от холода и голода, но ему неожиданно повезло. По улице, пошатываясь, куда-то тащился один из этих - зелено-серых. В руках у него были толстые свертки. Он уронил один из них, не заметил и побрел дальше.  Тяпа не подошел - подполз  к свертку, и внезапно у него от запаха потекли слюни.  Он вонзил зубы  в бумагу, она порвалась.  Целый  круг  колбасы!  Он  ел,  давясь,  урча,
задыхаясь.  Если бы сейчас кто-то  сунулся  к  нему,  Тяпа  дрался  бы насмерть, защищая свою добычу.  Но  никого  вокруг  не  было.  Мерцали холодные звезды, от мороза потрескивали деревья.  Впервые  за  полтора
года Тяпа  наелся  до  отвала.  Остатки  он  унес  в  беседку,  разрыл передними лапами снег, потом - землю, положил в ямку кусочки колбасы и носом засыпал свой тайник. Чувство сытости - пускай недолгое - помогло ему протянуть последние зимние дни. Весной и летом он уже умел кое-как перебиваться...
   

[Кьяра]

А потом наступила осень сорок третьего года,  третья  осень.  Тяпа внезапно услышал знакомый гул, тот самый, с которым совпали его беды и потери.  Теперь он доносился, этот гул, с другой  стороны  и  был  еще
настойчивей и мощней.  Тяпа по-прежнему боялся его, но с  возвращением гула возвращалась все-таки и память о  том,  что  было  тогда.  Старый облезлый  пес  снова  увидел  во  сне  пузатого  баранчика,  кубок  из
багряного стекла, длинноносого паяца.  Ему приснилась еда, которую  он ел из своей миски - и он вздыхал и  повизгивал.  Он  проснулся  совсем разбитым. Бесконечность жизни утомила его окончательно. Тяпа лежал под
деревом и больше не вставал. На него сыпались сверху листья, покрывали его облезший бок, Тяпа не сбрасывал их, не  шевелился.  Ему  было  все равно.
    - Смотри ты, а собака живая, - сказал пожилой мужчина, -  и  вчера тут лежала, и сегодня.
    - Живая, - вздохнула женщина, наверное, его жена.  Мужчина подошел ближе. Тяпа смотрел на него, все так же не шевелясь.
    - Где-то я видел эту собачонку, - сказал мужчина. - Где?
    - Ну, ты многих собак видел.
    - Нет, нет, эту я видел у кого-то. Мужчина мучительно вспоминал. И вдруг воскликнул:
    - Вспомнил! Это собака Яновских! Писателя Яновского!
    - Придумаешь! Юрий Иванович и Тамара Юрьевна не такие люди,  чтобы их собака под деревом подыхала. Мужчина помрачнел.
    - Война, - тихо сказал он. - По-всякому могло сложиться...
    - Война, - тихо повторила женщина.
    - Точно, точно.  Теперь я вспомнил: Яновский приводил ее ко мне на прививку весной сорок первого...  Как же ее звали? Жучка? Нет.  Как-то иначе.
    Мужчина помолчал.
    - Давай заберем ее, - сказал он жене.
    - И так у тебя вон сколько их, бродячих... Самим есть нечего.
    - Слышишь? - сказал мужчина.  Оба прислушивались. Гул из-за Днепра накатывался грозно и неумолимо.
    - Хоть в тепле отлежится, - сказал  мужчина.  -  А  вернется  Юрий Иванович - отдадим. Знаешь, какая это для него радость будет?!
    Он пригнулся к Тяпе. Пес не шевельнулся. Мужчина осторожно смахнулс  Тяпиного  бока  листья.  От  ласкового  полузабытого  прикосновения человеческой руки Тяпа закрыл глаза, тело его дернулось и затрепетало.
    - Бедняга, - сказал мужчина и взял Тяпу на руки. Он хорошо понимал собак и не боялся их. Тяпу принесли в дом и положили в кухне, отдельно от других животных. Собаке нужен был покой.
    Старый ветеринар выхаживал его как мог.  Тяпа  трудно  приходил  в себя.  Теперь не нужно было бороться за свою жизнь. И,  как  всегда  в таких случаях, силы сразу же оставили его. Да собственных сил уже и не было почти. За жизнь его боролся человек.
    А за окном  гудело,  гремело,  сверкало.  Зелено-серые  ходили  по квартирам и выгоняли людей на улицу, грузили в крытые машины,  куда-то увозили.  Собаки старого ветеринара прислушивались  к  чужим  голосам,
необычная суматоха возбуждала их, они лаяли и привлекали внимание. Это было опасно: нужно было что-то делать...
    И тогда старый ветеринар вывел их на безлюдные  холмы  Гончарки  и выпустил.  Оставил  в  доме  только  Тяпу    -    слабого,    старого, безразличного. Ему не выжить без человека... Вместе с женой и Тяпой он
спустился в подвал и там пережидал  последний  всплеск  безумствования зелено-серых.  Каждую ночь осторожно выходил и прислушивался. И  когда наступила тишина, он понял - в городе свои...
    Старый ветеринар и его жена вышли на  улицу.  Мимо  них,  грохоча, проходили танки с красными звездами на бронированных боках,  над  ними низко проносились самолеты с красными звездами на крыльях, по мостовой
шли солдаты - и у них на шапках тоже поблескивали красные звездочки.
    Жена ветеринара от увиденного заплакала.
    - Ну, пойдем, - сказал ей старый ветеринар. - Чего плакать? Теперь все будет хорошо.
    Они вернулись в дом и принялись за  уборку.  Тяпа  поднял  голову, посмотрел на них, как будто пытаясь нечто  сообразить,  но  ничего  не сообразил, шумно вздохнул и снова положил ее на передние лапы.
    Разве песик знал, что сейчас произошло? Разве мог  он  догадаться, что совсем недалеко отсюда идет по узенькой тропинке - среди обгорелых обломков зданий взорванного Крещатика - Юрий  Иванович...  Вчера  еще, задыхаясь и поправляя очки, Яновский полз в зарослях  желтого  лозняка Левобережья и, раздвигая разросшиеся ветви кустов, жадно вглядывался в уже видный без всяких биноклей, вознесшийся  на  крутых  взгорьях  над Днепром Киев.  Зеленые вспышки ракет, цепочки трассирующих пуль. Пламя над  городом.  Все  это  было  вчера...  Юрий  Иванович  поднялся   по Прорезной,  свернул  на  Владимирскую,  он  был  совсем  недалеко.   В дождливом  небе,  смешиваясь  с  дымом,  почти  неотличимые  от  него, медленно плыли облака...
    Новый хозяин Тяпы  не побежал немедленно  разыскивать прежнего.  Да жив ли Яновский? А если жив, где его искать  в  такое-то время? Может быть, он за тысячу километров? Может  быть...  Все  может быть.
    Впрочем, старый ветеринар об этом и не очень думал.  У  него  было много насущных забот и  дел...  Когда  он  подобрал  полуживую  собаку Яновского, ему казалось,  что  это  он  делает  для  милого  человека,
которого знал с давних довоенных пор.  Но за несколько  месяцев  осени незаметно старый ветеринар и жена его привязались к Тяпе, он тронул их сердца своим жалким видом, прожитой жизнью, о которой они только могли
догадываться, такой же сложной, как у людей,  может  быть,  еще  более сложной.  Они уже как будто забыли о прежнем хозяине Тяпы, о том,  что собирались  вернуть  ему  собаку,  теперь  это  была  их  собака.  Она
отсиживалась с ними в подвале, она вместе с ними голодала и грелась  у скудного огня железной печурки.  Жила она с ними  -  и  ладно,  а  там будет, как будет...
     Жена старого ветеринара целый день возилась по дому  -  штопала, прибирала,  варила.  Иногда  она  наливала  в  кастрюльку    суп    из картофельных очистков выходила на распухших ногах к открытому простору
холмов Гончарки и звала выпущенных туда  собак.  Некоторые  приходили. Они одичали и стояли вдали, не решаясь приблизиться.  Может быть,  это были даже другие собаки, она не помнила. Женщина ставила кастрюльку на землю и отходила подальше... Собаки торопливо хлебали черное варево и, поджав хвосты, убегали...
    Старый ветеринар возвращался поздно, он соскучился по работе.
    В один из мглистых вечеров он воткнул вилку в розетку, из  черного рупора раздался голос: радио заработало.
    Еще через несколько дней он щелкнул выключателем - вспыхнул свет.Возвращалась прежняя жизнь.
    А Тяпа лежал у печурки и, несмотря на  тепло,  дрожал.  Шерсть  не вырастала, кожа была горячей и чесалась.
    Его покорное равнодушие к жизни огорчало старого ветеринара. Он не хотел расставаться с Тяпой, но безрадостность  собаки  не  давала  ему покоя.  Если б он был просто человек, как все люди,  или,  по  крайней
мере, большинство из них, он, наверное, считал бы, что у собаки  такой характер.  Но старый ветеринар понимал породу, хорошо  знал  ее  нрав. Поведение Тяпы свидетельствовало о жестоком  и  длительном  потрясении
собачьей души.  Время шло, а в собаке ничего не менялось.  Нужно  было другое  -  не  менее  глубокое  потрясение:  ничем  иным   к    смыслу существования ее, очевидно, не вернуть.
    И тогда он решился все же...
    Старый ветеринар пошел в Союз писателей и  спросил,  не  знает  ли кто-нибудь, жив ли Яновский, а если жив, то где он.
    - Жив! - ответили. - Недавно вернулся в Киев  и  живет  в  той  же квартире, где до войны жил.
    Старый ветеринар постеснялся пойти в дом, написал открытку. Втайне он надеялся,  что,  может  быть,  Яновские  отвыкли  от  собаки  и  не откликнутся, не придут... Ему не хотелось отдавать Тяпу.
    ...  Когда постучали в  дверь,  Тяпа  вскочил.  Он  уже  давно  не реагировал на чужих.  Но сейчас он вскочил, наклонил  голову  и  начал слушать.  Старый ветеринар сразу  догадался,  кто  пришел.  Он  тяжело
поднялся с табуретки и направился к двери.  До того, как  открыть,  он еще раз оглянулся на Тяпу.  Собака быстро дышала, глаза ее лихорадочно блестели, она наклоняла голову то в одну, то  в  другую  сторону,  уши
поднялись и торчали. Она еще не была уверена, но что-то в предчувствии в ней отчаянно напряглось...
    Старый ветеринар вздохнул и медленно открыл дверь.
    Собака взвыла, закричала -  и  сразу  же  вой  и  крик  перешли  в странный пронзительный скулеж; Тяпа дрожа, как бы рывками, приближался к двери. Захлебываясь: "Ав-ав-ав", - он что-то пытался выговорить и от
невозможности сделать это задыхался и плакал. Юрий Иванович наклонился и гладил его. "Ну, милый, - говорил он,  -  ну,  славный...  "  Собака прижималась к нему, на мгновение отскакивала,  вглядывалась  и  снова,
как бы страшась, что Юрий  Иванович  исчезнет,  приваливалась  к  нему горячим больным тельцем. "Ав-ав-ав... " - неслось по  комнате.  О  чем это Тяпа рассказывал ему? Может быть, о том  дне,  когда  он  вернулся
после гуляния с болонкой и обнаружил перед запертой дверью  мисочку  с едой,  может  быть,  о  том,  как  из  страшной  штуковины  на  животе зелено-серого раздался грохот и блеснул огонь и как с этой минуты  он,
ничего и никого не боявшийся, стал бояться всех и всего. А может быть, Тяпа пытался рассказать о старике с точно таким же  чемоданом,  как  у Юрия Ивановича, или о людях, певших на  Крещатике?  А  может  быть,  о
рыжей соседской кошке и той балованной болонке,  не  узнавшей  его?  А может быть, о том свертке с колбасой?..  А может быть, может быть,  он вовсе и  не  рассказывал,  а  расспрашивал,  где  это  обожаемый  Юрий Иванович так долго пропадал, жива ли Тамара Юрьевна, висит  ли  еще  в прихожей его коричневый ошейник и поводок, стоит еще на  столе  модель бригантины, не потерялся ли  длинноносый  паяц  и  глиняный  расписной баранчик... "Ав-ав-ав... " - разносилось по дому старого ветеринара.
    Юрий Иванович взял Тяпу на руки, он был  не  просто  взволнован  - потрясен.  Слезы выступили у него на глазах. Собака лизала лицо, руки. "Ав-ав-ав... "  -  разносилось  вокруг.  Может  быть,  она  ничего  не
рассказывала и не расспрашивала, а просто кричала  на  своем  собачьем языке: "Пришел... пришел... Я вижу тебя!"
    - Сейчас пойдем домой, - говорил Юрий Иванович, - тебя там ждут...
    По  горячему  тельцу  собаки  прошла  судорога,  она   вздрогнула, обмякла,  затихла.  Сперва  Яновский  подумал,  что  она   устала    и успокоилась.  Он продолжал поглаживать песика. И  вдруг  почувствовал,
как тот странно потяжелел. Он посмотрел на собаку.
    - Что это с Тяпой? - сказал Юрий  Иванович,  почти  мгновенно  все поняв, но еще не осознавая происшедшего.
    Старый ветеринар подошел.
    - Значит, его  звали  Тяпой,  -  тихо  произнес  он.  -  Теперь  я вспомнил. Жаль, что раньше не вспомнил...
    - Положите его, Юрий Иванович, - сказал старый  ветеринар,  -  вот сюда, на тряпку. Он мертв.
    - Как мертв? - потерянно сказал Яновский. -  Тамара  Юрьевна  ждет нас...
    Старый ветеринар молчал.  Да и что было говорить? Такие радости  и людям бывают не по силам.

[tuft]

Роберт Шекли
Бесконечный вестерн

     Меня зовут Уошберн: просто Уошберн - для друзей, мистер Уошберн - для
врагов и тех, кто со мной не знаком. В сущности, я  уже  сказал  все,  что
хотел, дальше представляться нечего: вы  видели  меня  тысячу  раз  (и  на
большом экране ближайшего  телетеатра,  и  на  маленьком  экране  платного
телевизора в вашей  квартире),  как  я  еду  верхом  среди  кактусов,  мой
знаменитый котелок надвинут на самые глаза, мой не менее знаменитый  кольт
сорок четвертого калибра со стволом семь с половиной  дюймов  поблескивает
за ремешком у  правой  ноги.  Но  в  настоящий  момент  я  еду  в  большом
"кадиллаке" с кондиционером, сидя между своим менеджером Гордоном  Симмсом
и женой Консуэлой. Мы свернули  с  государственного  шоссе  101  и  теперь
трясемся  по  разбитой  грязной  дороге,  которая  скоро  упрется  в  пост
Уэллс-Фарго - один из входов на  Съемочную  Площадку.  Симмс  захлебываясь
говорит что-то и массирует мне основание шеи, словно я боксер, готовящийся
выйти на ринг. В каком-то смысле так оно и есть. Консуэла молчит. Она  еще
плохо знает  английский.  Мы  женаты  меньше  двух  месяцев.  Моя  жена  -
прелестнейшее из существ, какое только можно вообразить, она же в  прошлом
Мисс Чили и в прошлом же героиня боевика с гаучос, снятого в Буэнос-Айресе
и Монтевидео. Сцена нашей поездки идет вне кадра. Этот кусок  вам  никогда
не покажут: возвращение знаменитого стрелка, весь его  путь  из  Бель-Эйра
образца легкомысленно-нервозного 2031 года на добрый Старый Запад середины
тысяча восьмисотых годов.
     Симмс тараторит о каких-то капиталовложениях, которые я - он на  этом
настаивает - будто бы должен сделать, о каких-то новых  бурениях  морского
дна (это очередной  Симмсов  прожект  скорейшего  обогащения,  -  прожект,
потому что Симмс и так уже достаточно богат, а кто, скажите,  не  сколотил
бы состояния, получая тридцать процентов со всех моих доходов?  Да  еще  в
течение всех десяти моих звездных  лет?).  Конечно,  Симмс  мне  друг,  но
сейчас я не могу думать ни о каких инвестициях, потому что мы приближаемся
к Площадке.
     Консуэлу - она сидит справа от меня - бьет дрожь при виде знаменитого
старого поста, иссеченного дождями и ветрами. Она так по-настоящему  и  не
поняла еще, что такое Бесконечный Вестерн. У себя в Южной Америке  они  до
сих пор снимают фильмы на старомодный манер: все отрежиссировано и  все  -
фальшь, и "пушки" палят только  холостыми  патронами.  Консуэла  не  может
понять,  почему  в  самом  популярном  фильме  Америки  все  должно   быть
взаправду, когда можно  обойтись  трюками  и  никто  никого  не  убьет.  Я
пробовал объяснить ей суть, но на испанском это звучит как-то смешно.
     Мой  нынешний  выход,  к  сожалению,  не  чета  прежним:  я   прервал
заслуженный отдых, чтобы сыграть всего лишь эпизодическую роль. Я заключил
контракт "без убийств": знаменитый стрелок появится в  комедийном  эпизоде
со Стариной Джеффом  Мэнглзом  и  Натчезом  Паркером.  Никакого  сценария,
конечно, нет: в Вестерне его и не  бывает.  В  любой  ситуации  мы  сумеем
сымпровизировать, - мы, актеры комедии дель арте Старого Запада.  Консуэла
совершенно этого не понимает. Она слышала о "контрактах  на  убийство",  а
контракт "без убийств" - это для нее нечто совсем уж новенькое.
     Вот мы и приехали. Машина останавливается  перед  низким,  некрашеным
строением из сосновых досок. Все, что по  сию  сторону  от  поста,  -  это
Америка двадцать первого века во всем блеске ее безотходного  производства
и утилизации вторсырья. По ту сторону строения  раскинулся  миллион  акров
прерий, гор, пустынь с тысячами скрытых камер и микрофонов  -  то,  что  и
составляет Съемочную Площадку Бесконечного Вестерна.
     Я  уже  одет,  как  полагается  по  роли:  синие  джинсы,  рубашка  в
бело-синюю клетку, ботинки, котелок  дерби,  куртка  из  сыромятной  кожи.
Сбоку - револьвер весом три с четвертью фунта. По ту сторону  строения,  у
коновязи,  меня  ожидает  лошадь,  все  мое  снаряжение  уже  упаковано  в
аккуратный вьюк из  походного  одеяла,  притороченный  к  седлу.  Помощник
режиссера осматривает меня и находит, что все в порядке:  на  мне  нет  ни
наручных часов, ни прочих  анахронизмов,  которые  бросились  бы  в  глаза
скрытым камерам.
     - Отлично, мистер Уошберн, - говорит  он.  -  Можете  отправляться  в
любой момент, как только будете готовы.
     Симмс в последний раз массирует мне спину, - мне,  его  надежде,  его
герою дня. Он возбужденно пританцовывает на  цыпочках,  он  завидует  мне,
мечтает, чтобы это не я, а он сам ехал  по  пустыне  -  высокий  неспешный
человек с ленивыми манерами и  молниеносной  смертью,  таящейся  у  правой
руки. Впрочем, куда Симмсу: он низенького роста, толстый, уже почти совсем
лысый. На роль он, конечно, не годится, вот ему и  приходится  жить  чужой
жизнью.
     Я  олицетворяю  зрелость  Симмса,  мы  вместе  бессчетное  число  раз
пробирались опасной тропой, наш верный "сорок четвертый" очистил округу от
всех врагов, и мы взяли в свои руки  высшую  власть,  -  мы  -  это  самый
лучший, никем не превзойденный стрелок на всем  Диком  Западе,  абсолютный
чемпион по скоростному выхватыванию револьвера, человек,  который  наконец
отошел от дел, когда все враги были либо мертвы,  либо  не  смели  поднять
головы...
     Бедный Симмс, он всегда хотел, чтобы мы сыграли эту последнюю великую
сцену - финальный грозный проход по какой-нибудь пыльной Главной улице.
     Он хотел, чтобы мы, неотразимые, шли, высоко подняв голову, расправив
плечи, - не за деньги, ибо заработали уже больше чем достаточно, а  только
ради славы, чтобы сошли со  Сцены  в  сверкании  револьверных  вспышек,  в
наилучшей нашей форме, на вершине успеха. Я и сам мечтал об этом, но враги
стали осторожнее, и последний год в Вестерне был для Уошберна  совсем  уже
посмешищем: он разъезжал  на  лошади,  зорко  посматривая,  что  бы  такое
предпринять (шестизарядка всегда наготове!), однако не находилось  никого,
кто захотел бы испытать  на  нем  свою  реакцию.  И  взять  даже  нынешнюю
эпизодическую роль... - для Симмса это издевательство  над  самими  нашими
устоями. Полагаю,  что  для  меня  это  не  меньшее  оскорбление.  (Трудно
представить, где начинаюсь я и где кончается Симмс;  трудно  отделить  то,
чего хочу я, от того, чего желает Симмс, и уж вовсе невозможно без  страха
смотреть в лица фактам: нашим звездным годам в Вестерне приходит конец.)
     Симмс правой рукой трясет мою  кисть,  левой  крепко  сдавливает  мне
плечо и не произносит ни слова - все в том  мужественном  стиле  Вестерна,
который он усвоил, годами ассоциируя себя со мной, будучи  мной.  Консуэла
страстно сжимает меня в объятиях, в ее глазах слезы, она целует меня,  она
говорит, чтобы я побыстрее возвращался. Ах эти потрясающие первые месяцы с
новой женой! Они великолепны... до той поры, пока не  снизойдет  вновь  на
душу скука давно знакомой обыденности! Консуэла у меня четвертая по счету.
В своей жизни я исходил множество троп, в большинстве одних и  тех  же,  и
вот теперь режиссер снова осматривает меня, отыскивая мазки губной помады,
кивает: "все в порядке!" - и я отворачиваюсь от Консуэлы и Симмса, салютую
им двумя пальцами - мой знаменитый жест! - и  еду  по  скрипучему  настилу
поста Уэллс-Фарго на ТУ  сторону  в  сияющий  солнечный  мир  Бесконечного
Вестерна.
     Издалека камера берет одинокого всадника,  который,  словно  муравей,
ползет между искусно испещренных полосами стен каньона.  Мы  видим  его  в
серии  последовательных  кадров  на  фоне  разворачивающейся  перед   нами
панорамы пустынного пейзажа. Вот он вечером готовит себе еду на  маленьком
костре, его силуэт четко вырисовывается на заднике пылающего неба, котелок
дерби с небрежным изяществом сдвинут на затылок. Вот он спит, завернувшись
в одеяло; угольки костра, угасая, превращаются в золу. Еще не рассвело,  а
всадник снова на ногах - варит кофе, готовясь к дневному переходу.  Восход
солнца застигает его уже верхом: он едет, прикрыв рукой глаза от слепящего
света, сильно откинувшись назад, насколько позволяют свободные стремена, и
предоставив лошади самой отыскивать дорогу на скалистых склонах.
     Я одновременно и зритель, наблюдающий за  собой  как  за  актером  со
стороны, и актер, наблюдающий за собой - зрителем. Сбылась мечта  детства:
играть роль и в то же время созерцать, как мы играем ее. Я  знаю,  что  мы
никогда  не  перестаем  играть  и  равным  образом  никогда  не  перестаем
наблюдать за собой в процессе игры.  Это  просто  ирония  судьбы,  что  те
героические картины, которые вижу я, совпадают с теми, что  видите  и  вы,
сидя перед своими маленькими экранчиками.
     Вот всадник забрался на высокую седловину между двумя  горами.  Здесь
холодно, дует горный ветер, воротник куртки наездника  поднят,  а  котелок
дерби привязан  к  голове  ярким  шерстяным  шарфом.  Глядя  поверх  плеча
мужчины, мы видим далеко внизу поселок - совсем  крохотный,  затерянный  в
безмерности ландшафта. Мы провожаем  глазами  всадника:  обругав  уставшую
лошадь последними словами, он начинает спуск к поселку.
     Всадник в котелке дерби ведет на поводу  лошадь  по  поселку  Команч.
Здесь только одна улица - Главная улица, - с  салуном,  постоялым  двором,
платной конюшней, кузницей, лавкой; все старомодное и  застывшее,  как  на
дагерротипе времен Гражданской войны. Ветер  пустыни  постоянно  дует  над
городком, и повсюду оседает тонкая пыль.
     Всадника здесь знают. В  толпе  бездельников,  собравшихся  у  лавки,
слышны восклицания:
     - Ого, это сам Уошберн!
     Я одеревенелыми  руками  расседлываю  лошадь  у  входа  в  конюшню  -
высокий, запыленный в дороге мужчина: пояс с кобурой опущен низко и  висит
свободно; потрескавшаяся, с роговыми накладками рукоятка "пушки" вызывающе
торчит прямо под рукой.  Я  оборачиваюсь  и  потираю  лицо  -  знаменитое,
вытянутое, скорбное лицо: глубокая  складка  шрама,  перерезавшего  скулу,
прищуренные  немигающие  серые  глаза.  Это   лицо   жесткого,   опасного,
непредсказуемого в действиях человека, и тем не менее он вызывает глубокую
симпатию. Это я наблюдаю за вами, в то время как вы наблюдаете за мной.
     Я выхожу из конюшни, и тут меня приветствует шериф Бен Уотсон  -  мой
старый друг. Дочерна загоревшее лицо;  длинные  черные  усы,  подкрученные
кверху; на жилете из гребенной шерсти тускло поблескивает жестяная звезда.
     - Слышал, слышал, что ты в наших краях и можешь заскочить, -  говорит
он. - Слышал также, будто ты ненадолго уезжал в Калифорнию?
     "Калифорния" -  это  наше  специальное  кодовое  слово,  обозначающее
"отпуск", "отдых", "отставку".
     - Так оно и есть, - говорю я. - Как здесь дела?
     - Так себе, - отвечает Уотсон. - Не думаю, чтобы ты уже прослышал про
Старину Джеффа Мэнглза.
     Я жду. Шериф продолжает:
     - Это стряслось только вчера. Старину Джеффа сбросила лошадь - там, в
пустыне.  Мы  решили,  что  его  коняга  испугалась  гремучки...   Господь
свидетель, я тысячу раз говорил  ему,  чтобы  он  продал  эту  здоровенную
брыкливую бельмастую скотину. Но ты же знаешь Старину Джеффа...
     - Что с ним? - спрашиваю я.
     - Ну, это... Я же сказал.  Лошадь  сбросила  его  и  потащила.  Когда
Джимми Коннерс нашел его, он был уже мертв.
     Долгое молчание. Я сдвигаю котелок на затылок. Наконец говорю:
     - Ладно, Бен, что ты еще хочешь мне сказать?
     Шерифу не по себе. Он дергается, переминаясь с ноги на ногу.  Я  жду.
Джефф Мэнглз мертв; эпизод, который я нанялся играть, провален. Как теперь
будут развиваться события?
     - Ты, должно быть, хочешь пить, - говорит  Уотсон.  -  Что,  если  мы
опрокинем по кружечке пивка?..
     - Сначала - новости.
     - Ну что ж... Ты когда-нибудь слыхал о  ковбое  по  имени  Малыш  Джо
Поттер из Кастрюльной Ручки*?
     Я отрицательно качаю головой.
     - Не так давно его занесло каким-то ветром  в  наши  края.  Вместе  с
репутацией  быстрого  стрелка.  Ты  ничего  не  слышал  о  перестрелке   в
Туин-Пикс?
     Как только шериф называет это место, я тут же вспоминаю,  что  кто-то
говорил о чем-то подобном. Но в "Калифорнии" меня занимали дела совершенно
иного рода, и мне было не до перестрелок - вплоть до сегодняшнего дня.
     - Этот самый Малыш Джо Поттер,  -  продолжал  Уотсон,  -  вышел  один
против четверых. Какой-то у них там возник диспут по  поводу  одной  дамы.
Говорят, это была та еще драка. В конечном счете Малыш Джо  отправил  всех
четырех на тот свет, и слава его, естественно, только возросла.
     - И что? - спрашиваю я.
     - Ну, значит, прошло  время,  и  вот  Малыш  Джо  играет  в  покер  с
какими-то ребятами  в  заведении  Ядозуба  Бенда...  -  Уотсон  замолкает,
чувствуя себя очень неловко. - Знаешь  что,  Уошберн,  может,  тебе  лучше
обменяться с Чарли Гиббсом? Ведь он разговаривал с человеком, который  сам
присутствовал при той игре. Да, лучше всего  -  поговори  прямо  с  Чарли.
Пока, Уошберн. Увидимся...
     Шериф уходит восвояси, следуя неписаному  закону  Вестерна:  сокращай
диалоги до предела и давай другим актерам тоже принять участие в действии.
     Я направляюсь к салуну. За мной следует какая-то личность -  парнишка
лет  восемнадцати,  от  силы  девятнадцати,  долговязый,  веснушчатый,   в
коротких, давно не по росту рабочих штанах и потрескавшихся  ботинках.  На
боку у него "пушка". Чего он хочет от меня? Наверное, того же, что  и  все
остальные.
     Я вхожу в  салун,  мои  шпоры  гремят  по  дощатому  полу.  У  стойки
расположился Чарли Гиббс  -  толстый  замызганный  морщинистый  мужичонка,
вечно скалящий зубы. Он не вооружен, потому что Чарли Гиббс  -  комический
персонаж, следовательно, он не убивает  и  его  не  убивают  тоже.  Чарли,
помимо прочего, местный представитель Гильдии киноактеров.
     Я покупаю ему спиртное и спрашиваю о  знаменитой  партии  в  покер  с
участием Малыша Джо Поттера.
     - Я слышал об этом от Техасца Джима Клэра. Ты  ведь  помнишь  Техасца
Джима? Хороший малый, он работает ковбоем на ферме Дональдсона.  Так  вот,
Уошберн,  Техасец  Джим  затесался  в   эту   покерную   компанию   вместо
отлучившегося Ядозуба Бенда. Страсти начали накаляться. Вот,  наконец.  на
столе крупный банк, и Док Дэйли набавляет  тысячу  мексиканских  долларов.
Видать, Малышу Джо тоже очень нравились карты, что были у него  на  руках,
но деньжат-то уже  не  осталось.  Док  высказывается  в  том  смысле,  что
согласен  взять  и  натурой,  если  только  Малыш  Джо  выдумает  кой-чего
подходящее. Малыш Джо поразмыслил немного, а затем и говорит: "Сколько  ты
дашь за котелок мистера Уошберна?" Тут, конечно, все замолчали, потому что
ведь к мистеру Уошберну никто так просто не подойдет и  не  стянет  дерби,
разве что прежде убьет человека, который под этим самым  котелком.  Но,  с
другой стороны, известно, что Малыш Джо не из хвастливых,  к  тому  же  он
грамотно распорядился собой во время  той  самой  перестрелки  с  четырьмя
ребятами. И вот Док обдумал все и говорит: "Идет, Джо. Я прощу тебе тысячу
за котелок Уошберна, и я с радостью заплачу тебе еще  тысячу  за  место  в
первом ряду, когда ты будешь этот котелок снимать". "Место в  первом  ряду
получишь даром, - отвечает Малыш Джо, - но только в  том  случае,  если  я
сейчас проиграю, а я вовсе не собираюсь этого делать". Ставки  сделаны,  и
оба открывают карты. Четыре валета Дока  бьют  четверку  восьмерок  Малыша
Джо. Малыш Джо встает со стула,  потягивается  и  говорит:  "Что  ж,  Док,
похоже на то, что ты получишь-таки свое место в первом ряду".
     Чарли опрокидывает  стаканчик  и  впивается  в  меня  светлыми  злыми
глазками.  Я  киваю,  высасываю  свое  питье  и  выхожу  на  задний  двор,
направляясь к уборной.
     Уборная служит нам закадровой площадкой. Мы заходим сюда, когда нужно
поговорить  о  чем-то,  что  не  связано  с  контекстом  Вестерна.  Спустя
несколько минут сюда является Чарли  Гиббс.  Он  включает  замаскированный
кондиционер, вытаскивает из-за балки пачку сигарет, закуривает, садится  и
устраивается поудобнее. В качестве представителя Гильдии киноактеров Чарли
проводит здесь довольно много времени, выслушивая наши жалобы  и  горести.
Это его контора, и он постарался  обставить  ее  с  максимально  возможным
комфортом.
     - Я полагаю, ты хочешь знать, что происходит? - спрашивает Чарли.
     - Черт побери, конечно! - завожусь я. - Что это за  чушь,  будто  Джо
Поттер собирается стянуть с меня котелок?
     - Не горячись, - говорит Чарли, - все в порядке. Поттер -  восходящая
звезда. Раз  уж  Джефф  Мэнглз  убился,  то  совершенно  естественно  было
схлестнуть Джо с тобой. Поттер согласился. Вчера запросили твоего  агента,
и он возобновил контракт. Ты получишь чертову прорву денег за этот  эпизод
со стрельбой.
     - Симмс возобновил мой контракт? Не переговорив со мной?
     - Тебя никак не могли найти. Симмс сказал, что с  твоей  стороны  все
будет в полном ажуре. Он сделал заявление газетам, что не раз  обговаривал
с тобой это дело и что ты всегда мечтал покинуть Вестерн с большим  шумом,
в наилучшей своей форме, затеяв последнюю грандиозную стрельбу. Он сказал,
что ему не нужно даже обсуждать это с тобой, что вы с ним роднее  братьев.
Симмс сказал, мол, он очень рад, коль скоро выпадает такой шанс,  и  знает
наверняка, что ты будешь рад тоже.
     - Бог ты мой? Этот придурок Симмс!
     - Он что, подложил тебе свинью? - спрашивает Чарли.
     - Да нет, не совсем так. Даже совсем не так. Мы  действительно  много
говорили о финальном шоу. И я на самом деле сказал как-то, что хочу  сойти
со сцены с большим...
     - Но это были только разговоры? - перебивает Чарли.
     - Не совсем...
     Одно дело - рассуждать о перестрелке,  когда  ты  уже  в  отставке  и
сидишь в полной безопасности у себя дома в Бель-Эйре; и совершенно другое,
когда обнаруживаешь, что вовлечен в драку, будучи  абсолютно  к  этому  не
готов.
     - Симмс никакой свиньи не подкладывал. Но он втянул меня  в  историю,
где я бы хотел решать сам за себя.
     - Значит, ситуация такова, - говорит Чарли. - Ты свалял дурака, когда
трепал языком, будто мечтаешь о финальном поединке, а  твой  агент  свалял
дурака, приняв этот треп за чистую монету.
     - Похоже, так.
     - И что ты собираешься делать?
     - Скажу тебе, - говорю я, - но только если у меня пойдет разговор  со
старым приятелем Чарли, а не с представителем Гильдии киноактеров Гиббсом.
     - Заметано, - говорит Чарли.
     - Я собираюсь расплеваться, - говорю я. - Мне тридцать семь, и я  уже
год как не баловался с "пушкой". К тому же у меня новая жена...
     - Можешь не вдаваться в подробности,  -  перебивает  Гиббс.  -  Жизнь
прекрасна, короче не скажешь. Как друг, я тебя одобряю. Как  представитель
ГК, могу сказать, что гильдия тебя не поддержит, если ты  вдруг  разорвешь
дорогостоящий контракт, заключенный твоим представителем по всем правилам.
Если компания возбудит против тебя дело, ты останешься один-одинешенек.
     - Лучше один-одинешенек, но живой, чем за компанию, но  в  могиле,  -
говорю я. - Этот Малыш Джо, он что, силен?
     - Силен. Но не так силен, как ты, Уошберн. Лучше  тебя  я  никого  не
видел. Хочешь все-таки повстречаться с ним?
     - Не-а. Просто спрашиваю.
     - Вот и стой на своем, - говорит Чарли. - Как друг,  я  советую  тебе
сматывать удочки и уйти в кусты. Ты  уже  вытянул  из  Вестерна  все,  что
только можно: ты кумир, ты богат, у тебя прелестная новая  жена.  Куда  ни
глянь, все-то у тебя есть. Так что нечего здесь сшиваться  и  ждать,  пока
придет кто-нибудь и все это у тебя отнимет.
     - А я и не собираюсь ошиваться, - говорю.
     И вдруг обнаруживаю, что рука уже сама собой тянется к "пушке".

[tuft]

     Я возвращаюсь в салун. Сажусь в одиночестве за столик. Передо мной  -
стаканчик виски,  в  зубах  -  тонкая  черная  мексиканская  сигара.  Надо
обдумать ситуацию. Малыш Джо едет сюда с юга.  Вероятно,  он  рассчитывает
застать меня в Команче. Но я-то не  рассчитывал  здесь  оставаться.  Самое
безопасное для меня - это отправиться назад той же дорогой, по  которой  я
приехал, вернуться в Уэллс-Фарго и снова выйти в большой  мир.  Но  так  я
тоже не хочу поступать. Я намерен покинуть Площадку через  Бримстоун,  что
совсем в другом конце, в северо-восточном углу, и таким образом  совершить
прощальное турне по всей Территории.  Пускай-ка  они  попробуют  вычислить
этот путь...
     Внезапно длинная тень  падает  наискось  через  стол,  чья-то  фигура
заслоняет свет. Еще не осознав, в чем дело, я скатываюсь со стула, "пушка"
уже в руке,  курок  взведен,  указательный  палец  напрягся  на  спусковом
крючке. Тонкий испуганный мальчишеский голос:
     - О! Простите меня, мистер Уошберн!
     Это тот самый  курносый  веснушчатый  парнишка,  что  раньше,  как  я
заметил, следил за мной. Он завороженно уставился на дуло моей "пушки". Он
безумно напуган. Впрочем, черт возьми, он и должен быть  напуган,  раз  уж
разбудил мою реакцию после целого года бездействия.
     Большим  пальцем  я  снимаю  с  боевого  взвода  курок  моего  "сорок
четвертого". Я встаю в полный рост, отряхиваюсь, поднимаю стул и сажусь на
него. Бармен по кличке Кудрявый приносит мне новую порцию виски.
     Я говорю парнишке:
     - Послушай, парень, ты не нашел ничего более подходящего, чем вот так
вырастать позади человека? Ведь самой малости не хватило, чтобы я отправил
тебя к чертовой бабушке за здорово живешь.
     - Извините, мистер Уошберн, - говорит он. - Я здесь новенький... Я не
подумал... Я просто хотел сказать вам, как восхищаюсь вами...
     Все правильно, это новичок. Видно, совсем  еще  свеженький  выпускник
Школы Мастерства Вестерна, которую все мы заканчиваем, прежде чем  выходим
на Площадку. Первые недели в Вестерне я и сам был таким же зеленым юнцом.
     - Когда-нибудь, - говорит он, - я  буду  точно  как  вы.  Я  подумал,
может, вы дадите мне несколько советов? У меня с собой старая "пушка"...
     Парнишка выхватывает  револьвер,  и  опять  я  реагирую  прежде,  чем
успеваю осознать происходящее: выбиваю из его руки "пушку" и срубаю мальца
с ног ударом кулака в ухо.
     - Черт тебя подери! - кричу я. - У тебя что, совсем  мозгов  нет?  Не
смей вскакивать и выхватывать "пушку"  так  быстро,  если  не  собираешься
пустить ее в дело.
     - Я только хотел показать... - говорит он, не поднимаясь с пола.
     - Если ты хочешь, чтобы кто-нибудь взглянул на твою "пушку", - говорю
я ему, - вынимай ее из кобуры медленно и легко, а пальцы держи снаружи  от
предохранительной скобы. И сначала объявляй, что ты собираешься делать.
     - Мистер Уошберн, - говорит он, - не знаю, что и сказать.
     - А ничего не говори, - отрезаю  я.  -  Убирайся  отсюда,  и  дело  с
концом. Сдается мне, от тебя только и жди несчастья. Валяй, показывай свою
чертову "пушку" кому-нибудь другому.
     -  Может,  мне  показать  ее  Джо  Поттеру?  -  спрашивает  парнишка,
поднимаясь с пола и отряхиваясь.
     Он смотрит на меня. О Поттере я не сказал еще ни слова. Он  судорожно
сглатывает, понимая, что снова сел в лужу. Я медленно встаю.
     - Изволь объяснить, что ты хочешь сказать.
     - Я ничего не хочу сказать.
     - Ты уверен в этом?
     - Абсолютно уверен, мистер Уошберн. Простите меня!
     - Пошел вон, - говорю я, и парнишка живо сматывается.
     Я  подхожу  к  стойке.  Кудрявый  вытаскивает  бутылку  виски,  но  я
отмахиваюсь, и он ставит передо мной пиво.
     - Кудрявый, - говорю я, - молодость есть молодость,  и  здесь  винить
некого. Но неужели нельзя  ничего  придумать,  чтобы  они  хоть  чуть-чуть
поумнели?
     - Думаю, что нет, мистер Уошберн, - отвечает Кудрявый.
     Какое-то время мы помалкиваем. Затем Кудрявый говорит:
     - Натчез Паркер прислал известие, что хочет видеть тебя.
     - Понятно, - говорю я.
     Наплыв:  ранчо  на  краю  пустыни.  В   отдельно   стоящей   кухоньке
повар-китаец точит ножи. Один из  работников,  старина  Фаррел,  сидит  на
ящике и чистит  картошку.  Он  поет  за  работой,  склонившись  над  кучей
очистков. У него длинное лошадиное лицо. Повар,  о  котором  он  и  думать
забыл, высовывается из окна и говорит:
     - Кто-то идет.
     Старина Фаррел поднимается с места, приглядывается, яростно  чешет  в
копне волос, снова прищуривает глаза.
     - Эх, нехристь ты, нехристь, китаеза. Это не просто кто-то,  это  как
пить дать мистер Уошберн, или я - не я и зеленые  яблочки  -  не  творение
господне.
     Старина Фаррел поднимается,  подходит  к  фасаду  главной  усадьбы  и
кричит:
     - Эй, мистер Паркер! К нам едет мистер Уошберн!

     Уошберн и Паркер сидят вдвоем  за  маленьким  деревянным  столиком  в
гостиной Натчеза Паркера. Перед ними кружки с  дымящимся  кофе.  Паркер  -
крупный усатый мужчина - сидит на деревянном стуле с прямой  спинкой,  его
высохшие ноги укутаны индейским одеялом.  Ниже  пояса  он  парализован:  в
давние времена пуля раздробила позвоночник.
     - Ну что же, Уошберн, -  говорит  Паркер,  -  я,  как  и  все  мы  на
Территории, наслышан об этой твоей истории с Малышом Джо  Поттером.  Жутко
представить, что за встреча у вас выйдет. Хотелось бы на нее посмотреть со
стороны.
     - Я и сам не прочь посмотреть на нее со стороны, - говорю я.
     - И где же вы намерены встречаться?
     - Полагаю, в аду.
     Паркер подается вперед:
     - Что это значит?
     - Это значит, что  я  не  собираюсь  встречаться  с  Малышом  Джо.  Я
направляюсь в Бримстоун, а оттуда - все прямо и прямо, подальше от  Малыша
Джо и всего вашего чертова Дикого Запада.
     Паркер подается вперед и зверски дерет пальцами свои седые лохмы. Его
большое лицо собирается в  складки,  словно  он  впился  зубами  в  гнилое
яблоко.
     - Удираешь? - спрашивает он.
     - Удираю, - говорю я.
     Старик морщится, отхаркивается и сплевывает на пол.
     - Из всех людей, способных на такое, меньше всего я  ожидал  услышать
это от тебя. Никогда не думал, что увижу, как ты  попираешь  ценности,  во
имя которых всегда жил.
     - Натчез, они никогда не были моими  ценностями.  Они  достались  мне
готовенькими, вместе с ролью. Теперь я завязал с  ролью  и  готов  вернуть
ценности.
     Старик какое-то время переваривал все это. Затем заговорил:
     - Что с тобой творится, дьявол тебя  забери?!  Ты  что,  в  одночасье
уразумел, что нахапал уже достаточно? Или просто струсил?
     - Называй как хочешь, - говорю. - Я заехал, чтобы известить  тебя.  У
меня перед тобой должок.
     - Ну не прелесть ли он?! - скалится Паркер. - Он мне кое-что  должен,
и это не дает ему покоя, поэтому он считает, что обязан как меньшее из зол
заехать ко мне и  сообщить,  что  удирает  от  какого-то  наглого  юнца  с
"пушкой", у которого за плечами всего одна удачная драка.
     - Не перегибай!
     - Послушай, Том... - говорит он.
     Я поднимаю глаза. Паркер - единственный человек на  всей  Территории,
который порой называет меня по имени. Но делает это очень нечасто.
     - Смотри сюда, - говорит он. - Я не любитель цветистых речей.  Но  ты
не можешь просто взять и удрать, Том. Какие бы причины  ни  были,  подумай
прежде о самом себе. Неважно где, неважно как, но ты должен жить в ладу  с
собой.
     - Уж с этим-то у меня будет порядок, - говорю я.
     Паркер трясет головой.
     - Да провались все к чертям! Ты хоть представляешь, для  чего  вообще
существует вся эта штука? Да,  они  заставляют  нас  надевать  маскарадные
костюмы и разгуливать с важным видом, как если  бы  нам  принадлежал  весь
этот чертов мир. Но они и платят нам огромные деньги -  только  для  того,
чтобы мы были мужчинами. Более того,  есть  еще  высшая  цена.  Мы  должны
оставаться мужчинами. Не тогда, когда это проще простого, например в самом
начале карьеры. Мы должны оставаться мужчинами до  конца,  каким  бы  этот
конец ни был. Мы не просто играем роли, Том. Мы живем в них, мы ставим  на
кон наши жизни, мы сами и есть эти роли, Том. Боже, да  ведь  любой  может
одеться ковбоем и прошвырнуться с важным видом по  Главной  улице.  Но  не
каждый способен нацепить "пушку" и пустить ее в дело.
     - Побереги свое красноречие, Паркер, - говорю я. - Ты  профессионален
через край и  поэтому  данную  сцену  провалил.  Входи  снова  в  роль,  и
продолжим эпизод.
     - Черт! - говорит Паркер. - Я и гроша ломаного не дам ни  за  эпизод,
ни за Вестерн, и вообще! Я сейчас говорю только с тобой.  Том  Уошберн.  С
тех самых пор, как ты пришел на Территорию, мы были  с  тобой  как  родные
братья. А ведь тогда, в начале, ты был всего лишь напуганным  до  дрожи  в
коленках мальчишкой, и завоевал ты себе место под солнцем  только  потому,
что показал характер. И сейчас я не позволю тебе удирать.
     - Я допиваю кофе, - говорю я, - и еду дальше.
     Внезапно Натчез изворачивается на стуле,  захватывает  в  горсть  мою
рубашку и притягивает меня к себе, так что наши лица почти  соприкасаются.
В его другой руке я вижу нож.
     - Вытаскивай свой нож, Том. Скорее я убью тебя собственной рукой, чем
позволю уехать трусом.
     Лицо Паркера совсем близко от меня, его взгляд свирепеет,  он  обдает
меня кислым перегаром. Я упираюсь левой ногой в пол, ставлю правую ногу на
край паркеровского стула и с силой толкаю.  Стул  Паркера  опрокидывается,
старик грохается на пол, и по выражению его лица я вижу, что он  растерян.
Я выхватываю "пушку" и целюсь ему между глаз.
     - Боже, Том! - бормочет он.
     Я взвожу курок.
     - Старый безмозглый ублюдок! - кричу  я.  -  Ты  что  думаешь,  мы  в
игрушки играем? С тех пор как пуля перебила тебе спину,  ты  стал  малость
неуклюж, зато многоречив. Ты думаешь, что есть какие-то особые  правила  и
что только ты все о них знаешь? Но правил-то  никаких  нет!  Не  учи  меня
жить, и я не буду учить тебя. Ты старый калека, но, если  ты  полезешь  на
меня, я буду драться по моим законам, а не по твоим и  постараюсь  уложить
тебя на месте любым доступным мне способом.
     Я ослабляю нажим на спусковой крючок. Глаза старого Паркера  вылезают
из орбит, рот начинает мелко подрагивать, он пытается сдержать себя, но не
может. Он визжит не громко, но высоко-высоко, как перепуганная девчонка.
     Большим пальцем я снимаю курок со взвода и убираю "пушку".
     - Ладно, - говорю я, - может, теперь ты очнешься и вспомнишь, как оно
бывает в жизни на самом деле. Я приподнимаю Паркера и подсовываю под  него
стул.
     - Прости, что пришлось так поступить, Натчез.
     У двери я оборачиваюсь. Паркер ухмыляется мне вслед:
     - Рад видеть, что тебе полегчало, Том. Мне следовало бы помнить,  что
у тебя тоже есть нервы. У всех хороших ребят, бывает, шалят нервишки. Но в
драке ты будешь прекрасен.
     - Старый идиот! Не будет никакой драки! Я ведь сказал тебе: я  уезжаю
насовсем.
     - Удачи, Том. Задай им жару!
     - Идиот!
     Я уехал...

     Всадник переваливает  через  высокий  гребень  горы  и  предоставляет
лошади самой  отыскивать  спуск  к  распростершейся  у  подножия  пустыне.
Слышится мягкий посвист ветра, сверкают на  солнце  блестки  слюды,  песок
змеится длинными колеблющимися полосами.
     Полуденное солнце обрывает свой путь  вверх  и  начинает  спускаться.
Всадник  проезжает  между  гигантскими   скальными   формациями,   которым
резчик-ветер  придал  причудливые  очертания.   Когда   темнеет,   всадник
расседлывает лошадь и  внимательно  осматривает  ее  копыта.  Он  фальшиво
что-то насвистывает, наливает воду из походной фляги в свой котелок,  поит
лошадь, затем глубже нахлобучивает  шляпу  и  не  торопясь  пьет  сам.  Он
стреноживает лошадь и разбивает в пустыне привал. Потом садится у костерка
и наблюдает, как опускается за горизонт распухшее  пустынное  солнце.  Это
высокий худой человек в потрепанном  котелке  дерби,  к  его  правой  ноге
прихвачен ремешком "сорок четвертый" с роговой рукояткой.
     Бримстоун: заброшенный рудничный поселок на  северовосточной  окраине
Территории. За городком вздымается созданное природой причудливое скальное
образование, его именуют здесь Дьявольским Большаком. Это широкий,  полого
спускающийся скальный мост.  Дальний  конец  его,  невидимый  из  поселка,
прочно упирается в землю уже за пределами Площадки - в  двухстах  ярдах  и
полутора сотнях лет отсюда.
     Я въезжаю в городок. Моя лошадь прихрамывает.  Вокруг  не  так  много
людей, и я сразу замечаю знакомое лицо: черт, это  тот  самый  веснушчатый
парнишка. Он, должно быть, очень спешил, раз попал  сюда  раньше  меня.  Я
проезжаю мимо, не произнося ни слова.
     Какое-то время я сижу в седле и любуюсь  Дьявольским  Большаком.  Еще
пять минут езды, и я навсегда покину Дикий Запад, покончу со всем этим - с
радостями и неудачами, со страхом и весельем, с долгими тягучими  днями  и
унылыми ночами,  исполненными  риска.  Через  несколько  часов  я  буду  с
Консуэлой, я буду читать газеты и смотреть телевизор...
     Все,  сейчас  я  пропущу  стаканчик  местной  сивухи,   а   затем   -
улепетываю...
     Я осаживаю лошадь возле салуна. Народу на улице немного  прибавилось,
все наблюдают за мной. Я вхожу в салун.
     У стойки там всего один человек. Это невысокий коренастый  мужчина  в
черном кожаном жилете и черной шляпе из бизоньей кожи.  Он  оборачивается.
За высокий пояс заткнута "пушка" без  кобуры.  Я  никогда  его  прежде  не
видел, но знаю, кто это.
     - Привет, мистер Уошберн, - говорит он.
     - Привет, Малыш Джо, - отвечаю я.
     Он вопросительно поднимает бутылку. Я киваю.  Он  перегибается  через
стойку, отыскивает еще один стакан и наполняет  его  для  меня.  Мы  мирно
потягиваем виски.
     Спустя время я говорю:
     - Надеюсь, вы не очень затруднили себя поисками моей персоны?
     - Не очень, - говорит Малыш Джо. Он старше, чем  я  предполагал.  Ему
около тридцати. У него грубые, рельефные  черты  лица,  сильно  выдающиеся
скулы, длинные черные, подкрученные кверху усы.  Он  потягивает  спиртное,
затем обращается ко мне очень кротким тоном: -  Мистер  Уошберн,  до  меня
дошел слух, которому я не  смею  верить.  Слух,  будто  вы  покидаете  эту
Территорию вроде как в большой спешке.
     - Верно, - говорю я.
     - Согласно тому же слуху, вы не предполагали задерживаться здесь даже
на такую малость, чтобы обменяться со мной приветствиями.
     - И это верно, Малыш Джо. Я не рассчитывал уделять  вам  свое  время.
Как бы то ни было, но вы уже здесь.
     - Да, я уже здесь, - говорит Малыш Джо. Он оттягивает  книзу  кончики
усов и сильно дергает себя за нос. - Откровенно говоря, мистер Уошберн,  я
просто не могу поверить, что в ваши намерения не входит сплясать  со  мной
веселый танец. Я слишком много о вас знаю, мистер Уошберн, и я  просто  не
могу поверить этому.
     - Лучше все-таки поверьте, Джо, - говорю я  ему.  -  Я  допиваю  этот
стакан, затем выхожу вот через эту дверь, сажусь на свою лошадь и  еду  на
ту сторону Дьявольского Большака.
     Малыш Джо дергает себя за нос,  хмурит  брови  и  сдвигает  шляпу  на
затылок.
     - Никогда не думал, что услышу такое.
     - А я никогда не думал, что скажу такое.
     - Вы на самом деле не хотите выйти против меня?
     Я допиваю и ставлю стакан на стойку.
     - Берегите себя, Малыш Джо.
     Я двигаюсь по направлению к двери.
     - Тогда последнее, - говорит Малыш Джо.
     Я поворачиваюсь. Малыш Джо стоит поодаль  от  стойки,  обе  руки  его
хорошо видны.
     - Я не могу принудить вас к перестрелке, мистер  Уошберн.  Но  я  тут
заключил маленькое пари касательно вашего котелка.
     - Слышал о таком.
     - Так что... хотя это огорчает меня намного сильнее,  чем  вы  можете
себе представить... я вынужден буду забрать его.
     Я стою лицом к Джо и ничего не отвечаю.
     - Послушайте, Уошберн, - говорит Малыш Джо, - нет никакого смысла вот
так стоять и сверлить меня взглядом.  Отдавайте  шляпу,  или  начнем  наши
игры.
     Я снимаю котелок, расплющиваю его о локоть и пускаю блином в  сторону
Джо. Он поднимает дерби, не отрывая от меня глаз.
     - Вот те на! - говорит он.
     - Берегите себя, Малыш Джо.
     Я выхожу из салуна.
     Напротив салуна собралась  толпа.  Она  ждет.  Люди  посматривают  на
двери, разговаривая приглушенными голосами. Двери салуна распахиваются,  и
на улицу выходит высокий  худой  человек  с  непокрытой  головой.  У  него
намечается лысина. К его правой ноге ремешком прихвачен "сорок четвертый",
и похоже на то, что человек знает, как пускать его в дело. Но суть в  том,
что в дело он его не пустил.
     Под  внимательными  взглядами  толпы   Уошберн   отвязывает   лошадь,
вскакивает в седло и шагом пускает ее в сторону моста.
     Двери салуна снова распахиваются. Выходит  невысокий,  коренастый,  с
суровым лицом человек, в руках он держит измятый  котелок.  Он  наблюдает,
как всадник уезжает прочь.
     Уошберн пришпоривает лошадь, та медлит в нерешительности, но  наконец
начинает взбираться на мост. Ее приходится постоянно понукать,  чтобы  она
поднималась все выше  и  выше,  отыскивая  дорогу  на  усыпанном  голышами
склоне. На середине моста Уошберн останавливает лошадь,  точнее,  дает  ей
возможность остановиться. Он сейчас на высшей точке  каменного  моста,  на
вершине дуги, он замер, оседлав стык между двумя мирами, но не смотрит  ни
на один из них. Он поднимает руку, чтобы одернуть поля шляпы, и  с  легким
удивлением обнаруживает, что голова его обнажена. Он лениво почесывает лоб
- человек, в распоряжении которого все время мира. Затем  он  поворачивает
лошадь и начинает спускаться туда, откуда поднялся, - к Бримстоуну.

     Толпа наблюдает, как приближается Уошберн. Она неподвижна, молчалива.
Затем, сообразив, что сейчас должно произойти, все  бросаются  врассыпную,
ищут убежища за фургонами,  ныряют  за  корыта  с  водой,  съеживаются  за
мешками с зерном.
     Только Малыш Джо Поттер остается на пыльной улице. Он наблюдает,  как
Уошберн спешивается, отгоняет лошадь с линии огня и медленно  направляется
ему навстречу.
     - Эй, Уошберн! - выкрикивает Малыш Джо. - Вернулся за шляпой?
     Уошберн ухмыляется и качает головой.
     - Нет, Малыш Джо. Я вернулся, чтобы сплясать с тобой веселый танец.
     Оба смеются, это очень смешная шутка.  Внезапно  мужчины  выхватывают
револьверы. Гулкий лай "сорок четвертых" разносится по городу. Дым и  пыль
застилают стрелков.
     Дым рассеивается. Мужчины по-прежнему  стоят.  Револьвер  Малыша  Джо
направлен дулом вниз. Малыш Джо пытается крутануть его на пальце и  видит,
как он выпадает из руки. Затем валится в пыль.
     Уошберн засовывает свою "пушку" за ремешок, подходит  к  Малышу  Джо,
опускается на колени и приподнимает его голову над грязью.
     - Черт! - говорит Малыш Джо. -  Это  был  вроде  короткий  танец,  а,
Уошберн?
     - Слишком короткий, - говорит Уошберн. - Прости, Джо...
     Но Малыш Джо не слышит этих слов. Его взгляд  потерял  осмысленность,
глаза остекленели, тело обмякло. Кровь сочится из двух  дырочек  в  груди,
кровь смачивает пыль, струясь из двух больших выходных отверстий в спине.
     Уошберн  поднимается  на  ноги,  отыскивает  в  пыли  свой   котелок,
отряхивает его, надевает на голову.  Он  подходит  к  лошади.  Люди  снова
выбираются на улицу, слышатся голоса. Уошберн всовывает ногу  в  стремя  и
собирается вскочить в седло.
     В этот момент дрожащий тонкий голос выкрикивает:
     - Отлично, Уошберн, огонь!

(Отправлено в: 29 Ноябрь 2008, 02:08:21)
      С искаженным лицом Уошберн пытается извернуться, пытается  освободить
стрелковую руку, пытается волчком отскочить с  линии  огня.  Даже  в  этой
судорожной,  невероятной  позе  он  умудряется   выхватить   свой   "сорок
четвертый" и,  крутанувшись  на  месте,  видит  в  десяти  ярдах  от  себя
веснушчатого парнишку; его "пушка" уже выхвачена, он уже  прицелился,  уже
стреляет.
     Солнце взрывается в голове Уошберна, он слышит  пронзительное  ржание
лошади, он проламывается сквозь все пыльные этажи мира, валится, а пули  с
глухим звуком входят в него,  -  с  таким  звуком,  как  если  бы  большим
мясницким ножом плашмя шлепали по  говяжьей  туше.  Мир  разваливается  на
куски, киномашинка разбита,  глаза  -  две  расколотые  линзы,  в  которых
отражается внезапное крушение  вселенной.  Финальным  сигналом  вспыхивает
красный свет, и мир проваливается в черноту.
     Телезритель - он и публика, он же и актер - какое-то время  еще  тупо
смотрит на потемневший экран, потом начинает  ерзать  в  мягком  кресле  и
потирать  подбородок.  Ему,  похоже,  немного  не  по  себе.  Наконец   он
справляется с собой, громко рыгает, протягивает руку и выключает экран.