|
Zimburella
|
 |
« Ответ #64 : Май 31, 2011, 12:47:06 » |
|
Эдгар Аллан По
ЧЕЛОВЕК ТОЛПЫ
Се grand malheur de ne pouvoir etre seul.
La Bruyere [1]
[Ужасное несчастье - не иметь возможности остаться наедине с самим
собой. Лабрюйер (франц.).]
По поводу одной немецкой книги было хорошо сказано, что она "langst
sich nicht lesen" - не позволяет себя прочесть. Есть секреты, которые не
позволяют себя рассказывать. Еженощно люди умирают в своих постелях,
цепляясь за руки своих духовников и жалобно заглядывая им в глаза, умирают с
отчаянием в сердце и со спазмой в горле - и все из-за потрясающих тайн,
которые никоим образом не дают себя раскрыть. Увы - порою совесть
человеческая возлагает на себя бремя ужасов столь тяжкое, что сбросить его
можно лишь в могилу, - и, таким образом, сущность всякого преступления
остается неразгаданной.
Как-то раз, поздним осенним вечером, я сидел у большого окна кофейни Д.
в Лондоне. В течение нескольких месяцев я хворал, но теперь поправлялся, и
вместе со здоровьем ко мне вернулось то счастливое расположение духа,
которое представляет собою полную противоположность ennui [Тоска, скука
(франц.).] - состояние острейшей восприимчивости, когда спадает завеса с
умственного взора - "axlns e prin epeen" [Пелена, нависшая прежде (греч.).]
и наэлектризованный интеллект превосходит свои обычные возможности настолько
же, насколько неожиданные, но точные определения Лейбница превосходят
причудливую риторику Горгия. Просто дышать - и то казалось наслаждением, и я
извлекал удовольствие даже из того, что обыкновенно считается источником
страданий. У меня появился спокойный и в то же время пытливый интерес ко
всему окружающему. С сигарой во рту и газетой на коленях я большую часть
вечера развлекался тем, что просматривал объявления, наблюдал разношерстную
публику, собравшуюся в зале, или выглядывал на улицу сквозь закопченные
стекла.
Это была одна из главных улиц города, и весь день на ней толпилось
множество народу. Однако по мере того, как темнота сгущалась, толпа все
увеличивалась, а к тому времени, когда зажгли фонари, мимо входа в кофейню с
шумом неслись два густых бесконечных потока прохожих. В столь поздний
вечерний час мне еще ни разу не приходилось занимать подобную позицию, и
потому бушующее море людских голов пленяло меня новизною ощущений. В конце
концов я перестал обращать внимание на то, что происходило вокруг меня, и
всецело погрузился в созерцание улицы.
В начале наблюдения мои приняли отвлеченный, обобщающий характер. Я
рассматривал толпу в целом и думал обо всех прохожих в совокупности. Вскоре,
однако, я перешел к отдельным подробностям и с живым интересом принялся
изучать бесчисленные разновидности фигур, одежды и манеры держаться, походку
и выражение лиц.
У большей части прохожих вид был самодовольный и озабоченный, Казалось,
они думали лишь о том, как бы пробраться сквозь толпу. Они шагали, нахмурив
брови, и глаза их перебегали с одного предмета на другой. Если кто-нибудь
нечаянно их толкал, они не выказывали ни малейшего раздражения и, пригладив
одежду, торопливо шли дальше. Другие - таких было тоже немало - отличались
беспокойными движениями и ярким румянцем. Энергично жестикулируя, они
разговаривали сами с собой, словно чувствовали себя одинокими именно потому,
что кругом было столько пароду. Встречая помеху на своем пути, люди эти
внезапно умолкали, но продолжали с удвоенной энергией жестикулировать и,
растерянно улыбаясь, с преувеличенной любезностью кланялись тому, кто им
помешал, ожидая, пока он не уйдет с дороги. В остальном эти две большие
разновидности прохожих ничем особенным не выделялись. Одеты они были, что
называется, прилично. Без сомнения, это были дворяне, коммерсанты, стряпчие,
торговцы, биржевые маклеры - эвпатриды и обыватели, - люди либо праздные,
либо, напротив, деловитые владельцы самостоятельных предприятий. Они меня не
очень интересовали.
В племени клерков, которое сразу бросалось в глаза, я различил две
характерные категории. Это были прежде всего младшие писари сомнительных
фирм - надменно улыбающиеся молодые люди с обильно напомаженными волосами, в
узких сюртуках и начищенной до блеска обуви. Если отбросить некоторую
рисовку, которую, за неимением более подходящего слова, можно назвать
канцелярским снобизмом, то манеры этих молодчиков казались точной копией
того, что считалось хорошим тоном год или полтора назад. Они ходили как бы в
обносках с барского плеча, что, по моему мнению, лучше всего характеризует
всю их корпорацию.
Старших клерков солидных фирм невозможно было спутать ни с кем. Эти
степенные господа красовались в свободных сюртуках, в коричневых или черных
панталонах, в белых галстуках и жилетах, в крепких широких башмаках и
толстых гетрах. У каждого намечалась небольшая лысина, а правое ухо, за
которое они имели привычку закладывать перо, презабавно оттопыривалось. Я
заметил, что они всегда снимали и надевали шляпу обеими руками и носили свои
часы на короткой золотой цепочке добротного старинного образца. Они кичились
своею респектабельностью - если вообще можно кичиться чем-либо столь
благонамеренным.
Среди прохожих попадалось множество щеголей - они, я это сразу понял,
принадлежали к разряду карманников, которыми кишат все большие города. С
пристальным любопытством наблюдая этих индивидуумов, я терялся в догадках,
каким образом настоящие джентльмены могут принимать их за себе подобных -
ведь чрезмерно пышные манжеты в сочетании с необыкновенно искренним
выраженьем па физиономии должны были бы тотчас же их выдать.
Еще легче было распознать игроков, которых я тоже увидел немало. Одежда
их отличалась невероятным разнообразием - начиная с костюма шулера,
состоящего из бархатного жилета, затейливого шейного платка, позолоченных
цепочек и филигранных пуговиц, и кончая подчеркнуто скромным одеянием
духовного лица, менее всего могущего дать повод для подозрений. Но у всех
были землистые, испитые лица, тусклые глаза и бледные, плотно сжатые губы.
Кроме того, они отличались еще двумя признаками: нарочито тихим голосом и
более чем удивительной способностью большого пальца отклоняться под прямым
углом от остальных. В обществе этих мошенников я часто замечал другую
разновидность людей - обладая несколько иными привычками, они тем не менее
были птицами того же полета. Их можно назвать джентльменами удачи. Они, так
сказать, подстерегают публику, выстроив в боевой порядок оба своих батальона
- батальон денди и батальон военных. Отличительными чертами первых следует
считать длинные кудри и улыбки, а вторых - мундиры с галунами и насупленные
брови.
Спускаясь по ступеням того, что принято называть порядочным обществом,
я обнаружил более мрачные и глубокие темы для размышления. Здесь были
разносчики-евреи со сверкающим ястребиным взором и печатью робкого смирения
на лице; дюжие профессиональные попрошайки, бросавшие грозные взгляды на
честных бедняков, которых одно лишь отчаяние могло выгнать ночью на улицу
просить милостыню; жалкие, ослабевшие калеки, на которых смерть наложила
свою беспощадную руку, - неверным шагом пробирались они сквозь толпу,
жалобно заглядывая в лицо каждому встречному, словно стараясь найти в нем
случайное утешение или утраченную надежду; скромные девушки, возвращавшиеся
в свои неуютные жилища после тяжелой и долгой работы, - они скорее со
слезами, чем с негодованием, отшатывались от наглецов, дерзких взглядов
которых, однако, избежать невозможно; уличные женщины всех сортов и
возрастов: стройные красавицы в расцвете женственности, напоминающие статую,
описанную Лукианом - снаружи паросский мрамор, внутри нечистоты;
безвозвратно погибшая отвратительная прокаженная в рубище; морщинистая,
размалеванная, увешанная драгоценностями молодящаяся старуха; девочка с еще
незрелыми формами, но вследствие продолжительного опыта уже искушенная в
гнусном жеманстве своего ремесла и снедаемая жаждой сравняться в пороке со
старшими; всевозможные пьяницы - некоторые, в лохмотьях, с мутными,
подбитыми глазами, брели пошатываясь и бормотали что-то невнятное, другие -
в целой, хотя и грязной одежде, с толстыми чувственными губами и
добродушными красными рожами, шли неуверенной поступью, третьи - в костюмах
из дорогой ткани, даже теперь тщательно вычищенных, люди с неестественно
твердой и упругой походкой, со страшной бледностью на лице и жутким блеском
в воспаленных глазах, пробирались сквозь толпу и дрожащими пальцами
цеплялись за все, что попадалось им под руку. Кроме того, в толпе мелькали
торговцы пирогами, носильщики, угольщики, трубочисты, шарманщики,
дрессировщики обезьян, продавцы и исполнители песенок, оборванные
ремесленники и истощенные рабочие всякого рода. Шумное и неумеренное веселье
всей этой толпы неприятно резало слух и до боли раздражало взгляд.
С приближением ночи мой интерес к этому зрелищу еще более усилился,
стал еще глубже, ибо теперь не только существенно изменился общий облик
толпы (более благородные ее элементы постепенно отходили на задний план, по
мере того как порядочные люди удалялись, тогда как более грубые начинали
выделяться рельефнее - ведь в поздний час все виды порока выползают из своих
нор), но и лучи газовых фонарей, вначале с трудом боровшиеся со светом
угасающего дня, теперь сделались ярче и озаряли все предметы своим неверным
сиянием. Все вокруг было мрачно, но сверкало подобно черному дереву, с
которым сравнивают слог Тертуллиана.
Причудливая игра света привлекла мой взор к отдельным лицам, и,
несмотря на то что быстрота, с которой этот мир ярких призраков проносился
мимо окна, мешала пристально всмотреться в те пли иные черты, мне, в моем
тогдашнем странном душевном состоянии, казалось, будто даже этот мимолетный
взгляд нередко позволяет прочесть историю долгих лет.
Прижавшись лбом к стеклу, я внимательно изучал людской поток, как вдруг
мне бросился в глаза дряхлый старик лет шестидесяти пяти или семидесяти.
Удивительное выражение его лица сразу же приковало к себе и поглотило все
мое внимание. Я никогда еще не видел ничего, что хотя бы отдаленно
напоминало это выражение. Хорошо помню: при виде его у меня мелькнула мысль,
что Ретц, увидев подобную физиономию, без сомнения предпочел бы ее
собственным рисункам, в которых пытался воплотить образ дьявола. Когда я в
тот первый короткий миг попытался подвергнуть анализу его сущность, в мозгу
моем возникли смутные и противоречивые мысли о громадной силе ума, об
осторожности, скупости, алчности, хладнокровии, о коварстве, кровожадности,
торжестве, радости, о невероятном ужасе и бесконечном отчаянии. Меня
охватило странное возбуждение, любопытство, страх. "Какая жуткая повесть
запечатлелась в этом сердце!" - сказал я себе. Мне захотелось не выпускать
этого человека из виду, узнать о нем как можно больше. Торопливо накинув
пальто, схватив шляпу и трость, я вышел на улицу и, пробиваясь сквозь толпу,
двинулся вслед за стариком, который уже успел скрыться. С некоторым трудом
мне наконец удалось догнать его, и, приблизившись к нему, я осторожно,
стараясь не привлекать его внимания, пошел за ним по пятам.
Теперь я мог хорошенько изучить его наружность. Он был невысокого
роста, очень худой и на вид совсем дряхлый. Одежда на нем была грязная и
рваная, однако в те короткие мгновенья, когда на него падал яркий свет
фонаря, я успел заметить, что белье у него хоть и грязное, по сшито из
дорогой ткани и, если зрение меня не обмануло, сквозь прореху в наглухо
застегнутом и, без сомнения, купленном у старьевщика roquelaire [Длинный
сюртук, застегивающийся сверху донизу (франц.).] сверкнули алмаз и кинжал.
Эти наблюдения еще больше усилили мое любопытство, и я решил следовать за
незнакомцем всюду, куда бы он ни пошел.
Спустилась ночь; над городом навис влажный густой туман, вскоре
сменившийся упорным проливным дождем. Перемена погоды оказала странное
действие на толпу - все кругом засуетилось, и над головами вырос лес
зонтиков. Давка, толкотня и гул удесятерились. Что до меня - я не обращал
особого внимания на дождь, ибо для застарелой лихорадки, гнездившейся в моем
организме, сырость была хоть и опасной, но приятною усладой. Завязав рот
носовым платком, я продолжал свой путь. С полчаса старик пробирался по
главной улице, и я, боясь потерять его из виду, неотступно следовал за ним.
Он не оборачивался и поэтому меня не замечал. Через некоторое время он
свернул в одну из боковых улиц, где было хотя и полно народу, но все же
менее людно, чем на главной улице. Тут поведение старика совершенно
изменилось. Он пошел медленнее и как-то неуверенно, словно сам не зная куда.
Несколько раз он без всякой видимой причины переходил через дорогу, а толчея
все еще была такой сильной, что при каждом повороте я приближался к нему
почти вплотную. Пока он брел по этой узкой и длинной улице, прошло около
часу, толпа постепенно стала редеть, и наконец народу осталось не больше,
чем бывает в полдень па Бродвее возле парка - настолько велика разница между
обитателями Лондона и самого многолюдного американского города. Еще один
поворот - и мы вышли на ярко освещенную, полную жизни площадь. Здесь к
незнакомцу вернулась его прежняя манера. Опустив подбородок на грудь и
нахмурившись, он бросал яростные взгляды на теснивших его со всех сторон
прохожих, упорно пробивая себе дорогу в толпе. Я очень удивился, когда,
обойдя всю площадь, он повернулся и пошел обратно. Но еще больше удивило
меня то, что этот маневр он проделал несколько раз, причем однажды, резко
обернувшись, чуть не наткнулся на меня.
Таким образом он провел еще час, к концу которого прохожие уже не
мешали нам так, как прежде. Дождь все еще лил, стало холодно, и люди начали
расходиться по домам. Старик, раздраженно махнув рукой, свернул в одну из
сравнительно пустынных боковых улиц и пробежал примерно четверть мили с
проворством, какого невозможно было ожидать от человека, столь обремененного
годами. Я с трудом поспевал за ним. Через несколько минут мы вышли к
большому многолюдному рынку, расположение которого незнакомец, по-видимому,
хорошо знал, и здесь, бесцельно бродя в толпе покупателей и продавцов, он
вновь обрел свой прежний облик.
В течение тех полутора часов, что мы провели на этой площади, мне
пришлось соблюдать крайнюю осторожность, чтобы, не отставая от незнакомца, в
то же время не привлечь его внимания. К счастью, благодаря резиновым калошам
я мог двигаться совершенно бесшумно, так что он ни разу меня не заметил. Он
заходил во все лавки подряд, ни к чему не приценивался, не произносил ни
слова и диким, отсутствующим взором глядел на все окружающее. Теперь
недоумение мое достигло чрезвычайной степени, и я твердо решил не выпускать
его из виду, пока хоть сколько-нибудь не удовлетворю свое любопытство.
Часы грозно пробили одиннадцать; толпа начала быстро расходиться.
Какой-то лавочник, закрывая ставни, толкнул старика, и тут я увидел, как по
всему его телу пробежала дрожь. Он торопливо вышел из лавки, беспокоило
огляделся и с невероятной быстротой помчался по извилистым пустынным
переулкам. Наконец мы снова очутились на той улице, где расположена
гостиница Д. и откуда мы начали свой путь. Теперь, однако, улица казалась
совершенно иной. Она все еще была ярко освещена газом, но дождь лил
немилосердно, и прохожие попадались только изредка. Незнакомец побледнел. С
унылым видом прошел он несколько шагов по этой недавно еще столь людной
улице, а затем с тяжелым вздохом повернул к реке и окольными путями вышел к
театру. Там только что окончилось представление, и публика густой толпой
валила из дверей. Я увидел, как старик, задыхаясь, бросился в толпу, но мне
показалось, что напряженное страдание, выражавшееся на его лице, несколько
смягчилось. Голова его снова упала на грудь, и он опять стал таким же, каким
я увидел его в первый раз. Я заметил, что он двинулся в ту же сторону, куда
шла большая часть зрителей, но разобраться в его причудливых порывах никак
не мог.
По мере того как он шел вперед, толпа редела, и к нему снова вернулись
прежнее беспокойство и нерешительность. Некоторое время он следовал по пятам
за какой-то компанией, состоявшей из десятка гуляк, но они один за другим
разошлись, и наконец в узком темном переулке их осталось только трое.
Незнакомец остановился и, казалось, на минуту погрузился в раздумье, потом в
крайнем волнении быстро пошел дорогой, которая привела нас на окраину
города, в кварталы, совершенно непохожие на те, по которым мы до сих пор
проходили. Это была самая отвратительная часть Лондона, где все отмечено
печатью безысходной нищеты и закоренелой преступности. В тусклом свете
редких фонарей перед нами предстали высокие, ветхие, источенные жучком
деревянные дома, готовые каждую минуту обрушиться и разбросанные в таком
хаотическом беспорядке, что между ними едва виднелись проходы. Под ногами
торчали булыжники, вытесненные из мостовой густо разросшимися сорняками. В
сточных канавах гнили зловонные нечистоты. Повсюду царили бедность и
запустение. Однако постепенно до нас стали доноситься звуки,
свидетельствовавшие о присутствии людей, и в конце концов мы увидели толпы
самых последних подонков лондонского населения. Старик снова воспрянул
духом, подобно лампе, которая ярко вспыхивает перед тем, как окончательно
угаснуть, и упругой походкой устремился вперед. Вдруг при повороте нас
ослепил яркий свет, и перед нами предстал огромный загородный храм Пьянства
- один из дворцов дьявола Джина.
Близился рассвет, но несчастные пропойцы все еще теснились в ярко
освещенных дверях. Издав радостный вопль, старик протолкался внутрь и, снова
обретя свой прежний вид, принялся метаться среди посетителей. Вскоре,
однако, все бросились к выходу: хозяин закрывал свое заведение. На лице
непонятного существа, за которым я так упорно следил, изобразилось теперь
чувство более сильное, нежели простое отчаяние. Но, ни минуты не медля, он с
бешеною энергией снова устремился к самому центру исполина-Лондона. Он бежал
долго и быстро, а я в изумлении следовал за ним, решив во что бы то ни стало
продолжать свои наблюдения, которые теперь захватили меня всецело. Пока мы
шли, поднялось солнце, и когда мы снова добрались до самой людной части
этого густонаселенного города - до улицы, где расположена гостиница Д.,
суета и давка снова были такими же, как накануне вечером. И здесь, в
ежеминутно возрастающей толчее, я еще долго следовал за странным
незнакомцем. Но он, как и прежде, бесцельно бродил среди толпы, весь день не
выходя из самой гущи уличного водоворота. А когда вечерние тени снова стали
спускаться на город, я, смертельно усталый, остановился прямо перед
скитальцем и пристально посмотрел ему в лицо. Он не заметил меня и продолжал
невозмутимо шествовать дальше, я же, прекратив погоню, погрузился в
раздумье. "Этот старик, - произнес я наконец, - прообраз и воплощение
тягчайших преступлений. Он не может остаться наедине с самим собой. Это
человек толпы. Бесполезно следовать за ним, ибо я все равно ничего не узнаю
ни о нем, ни об его деяниях. Сердце самого закоренелого злодея в мире -
книга более гнусная, нежели "Hortulus Animae..." [Садик души..." (лат.).],
и, быть может, одно из величайших благодеяний господа состоит в том, что она
"не позволяет себя прочесть".
|
